Обломов - Гончаров Иван Александрович - Страница 86

— Приду, — отвечал он вслух.

— С утра, на целый день.

Он замялся.

— Ну, так не скажу, — сказала она.

— Приду на целый день.

— Вот видишь… — начала она серьезно, — я за тем звала тебя сегодня сюда, чтоб сказать тебе…

— Что? — с испугом спросил он.

— Чтоб ты… завтра пришел к нам…

— Ах ты, боже мой! — с нетерпением перебил он. Да как ты сюда-то попала?

— Сюда? — рассеянно повторила она. — Как я сюда попала? Да вот так, пришла… Постой… да что об этом говорить!

Она зачерпнула горстью воды и брызнула ему в лицо. Он зажмурился, вздрогнул, а она засмеялась.

— Какая холодная вода, совсем рука оледенела! Боже мой! Как весело, как хорошо! — продолжала она, глядя по сторонам. — Поедем завтра опять, только уж прямо из дома…

— А теперь разве не прямо? Откуда же ты? — торопливо спросил он.

— Из магазина, — отвечала она.

— Из какого магазина?

— Как из какого? Я еще в саду сказала, из какого…

— Да нет, не сказала… — с нетерпением говорил он.

— Не сказала! Как странно! Забыла! Я пошла из дома с человеком к золотых дел мастеру…

— Ну?

— Ну вот… Какая это церковь? — вдруг спросила она у лодочника, указывая вдаль.

— Которая? Вон эта-то? — переспросил лодочник.

— Смольный! — нетерпеливо сказал Обломов. — Ну что ж, в магазин пошла, а там?

— Там… славные вещи… Ах, какой браслет я видела!

— Не о браслете речь! — перебил Обломов. — Что ж потом?

— Ну, и только, — рассеянно добавила она и зорко оглядывала местность вокруг.

— Где же человек? — приставал Обломов.

— Домой пошел, — едва отвечала она, вглядываясь в здания противоположного берега.

— А ты как? — говорил он.

— Как там хорошо! Нельзя ли туда? — спросила она, указывая зонтиком на противоположную сторону. — Ведь ты там живешь!

— Да.

— В какой улице, покажи.

— Как же человек-то? — спрашивал Обломов.

— Так, — небрежно отвечала она, — я послала его за браслетом. Он ушел домой, а я сюда.

— Как же ты так? — сказал Обломов, тараща на нее глаза.

Он сделал испуганное лицо. И она сделала нарочно такое же.

— Говори серьезно, Ольга, полно шутить.

— Я не шучу, право так! — сказала она покойно. — Я нарочно забыла дома браслет, а ma tante просила меня сходить в магазин. Ты ни за что не выдумаешь этого! — прибавила она с гордостью, как будто дело сделала.

— А если человек воротится? — спросил он.

— Я велела сказать, чтоб подождал меня, что я в другой магазин пошла, а сама сюда…

— А если Марья Михайловна спросит, в какой другой магазин пошла?

— Скажу, у портнихи была.

— А если она у портнихи спросит?

— А если Нева вдруг вся утечет в море, а если лодка перевернется, а если Морская и наш дом провалятся, а если ты вдруг разлюбишь меня… — говорила она и опять брызнула ему в лицо.

— Ведь человек уж воротился, ждет… — говорил он, утирая лицо. — Эй, лодочник, к берегу!

— Не надо, не надо! — приказывала она лодочнику.

— К берегу! человек уж воротился, — твердил Обломов.

— Пусть его! Не надо!

Но Обломов настоял на своем и торопливо пошел с нею по саду, а она, напротив, шла тихо, опираясь ему на руку.

— Что ты спешишь? — говорила она — Погоди, мне хочется побыть с тобой.

Она шла еще тише, прижималась к его плечу и близко взглядывала ему в лицо, а он говорил ей тяжело и скучно об обязанностях, о долге. Она слушала рассеянно, с томной улыбкой склонив голову, глядя вниз или опять близко ему в лицо, и думала о другом.

— Послушай, Ольга, — заговорил он наконец торжественно, — под опасением возбудить в тебе досаду, навлечь на себя упреки, я должен, однакож, решительно сказать, что мы зашли далеко. Мой долг, моя обязанность сказать тебе это.

— Что сказать? — спросила она с нетерпением.

— Что мы делаем очень дурно, что видимся тайком.

— Ты говорил это еще на даче, — сказала она в раздумье.

— Да, но я тогда увлекался: одной рукой отталкивал, а другой удерживал. Ты была доверчива, а я… как будто… обманывал тебя. Тогда было еще ново чувство…

— А теперь уж оно не новость, и ты начинаешь скучать.

— Ах, нет, Ольга! Ты несправедлива. Ново, говорю я, и потому некогда, невозможно было образумиться. Меня убивает совесть: ты молода, мало знаешь свет и людей, и притом ты так чиста, так свято любишь, что тебе и в голову не приходит, какому строгому порицанию подвергаемся мы оба за то, что делаем, — больше всего я.

— Что же мы делаем? — остановившись, спросила она.

— Как что? Ты обманываешь тетку, тайком уходишь из дома, видишься наедине с мужчиной… Попробуй сказать это все в воскресенье, при гостях…

— Отчего же не сказать? — произнесла она покойно. — Пожалуй, скажу…

— И увидишь, — продолжал он, — что тетке твоей сделается дурно, дамы бросятся вон, а мужчины лукаво и смело посмотрят на тебя…

Она задумалась.

— Но ведь мы — жених и невеста! — возразила она.

— Да, да, милая Ольга, — говорил он, пожимая ей обе руки, — и тем строже нам надо быть, тем осмотрительнее на каждому шагу. Я хочу с гордостью вести тебя под руку по этой самой аллее, всенародно, а не тайком, чтоб взгляды склонялись перед тобой с уважением, а не устремлялись на тебя смело и лукаво, чтоб ни в чьей голове не смело родиться подозрение, что ты, гордая девушка, могла очертя голову, забыв стыд и воспитание, увлечься и нарушить долг…

— Я не забыла ни стыда, ни воспитания, ни долга, — гордо ответила она, отняв руку от него.

— Знаю, знаю, мой невинный ангел, но это не я говорю, это скажут люди, свет, и никогда не простят тебе этого. Пойми, ради бога, чего я хочу. Я хочу, чтоб ты и в глазах света была чиста и безукоризненна, какова ты в самом деле…

Она шла задумавшись.

— Пойми, для чего я говорю тебе это: ты будешь несчастлива, и на меня одного ляжет ответственность в этом. Скажут, я увлекал, закрывал от тебя пропасть с умыслом. Ты чиста и покойна со мной, но кого ты уверишь в этом? Кто поверит?

— Это правда, — вздрогнув, сказала она. — Слушай же, — прибавила решительно, — скажем все ma tante, и пусть она завтра благословит нас…

Обломов побледнел.

— Что ты? — спросила она.

— Погоди, Ольга: к чему так торопиться?.. — поспешно прибавил он.

У самого дрожали губы.

— Не ты ли, две недели назад, сам торопил меня? — спросила она, глядя сухо и внимательно на него.

— Да я не подумал тогда о приготовлениях, а их много! — сказал он вздохнув. — Дождемся только письма из деревни.

— Зачем же дожидаться письма? Разве тот или другой ответ может изменить твое намерение? — спросила она, еще внимательнее глядя на него.

— Вот мысль! Нет, а все нужно для соображений: надо же будет сказать тетке, когда свадьба. С ней мы не о любви будем говорить, а о таких делах, для которых я вовсе не приготовлен теперь.

— Тогда и скажем, как получишь письмо, а между тем все будут знать, что мы жених и невеста, и мы будем видеться ежедневно. Мне скучно, — прибавила она, — я томлюсь этими длинными днями, все замечают, ко мне пристают, намекают лукаво на тебя… Все это мне надоело!

— Намекают на меня? — едва выговорил Обломов.

— Да, по милости Сонечки.

— Вот видишь, видишь? Ты не слушала меня, рассердилась тогда!

— Ну, что, видишь? Ничего не вижу, вижу только, что ты трус… Я не боюсь этих намеков.

— Не трус, а осторожен… Но пойдем, ради бога, отсюда, Ольга, смотри, вон карета подъезжает. Не знакомые ли? Ах! Так в пот и бросает… Пойдем, пойдем… — боязливо говорил он и заразил страхом и ее.

— Да, пойдем скорее, — сказала и она шепотом, скороговоркой.

И они почти побежали по аллее до конца сада, не говоря ни слова: Обломов, оглядываясь беспокойно во все стороны, а она, совсем склонив голову вниз и закрывшись вуалью.

— Так завтра! — сказала она, когда они были у того магазина, где ждал ее человек.

— Нет, лучше послезавтра… или нет, в пятницу или субботу, — отвечал он.