Облачный полк - Веркин Эдуард - Страница 52

– Да.

– У нас, кстати, здесь многие в партизанах были. Вон из того дома и из этого, зеленого… – Лида показала пальцем. – Убили почти всех.

Лида потерла нос.

– А яблоки из Вязников нельзя есть, – сказала она. – Они на пепле росли, нельзя их. И никогда нельзя будет.

Я выглянул в окно на другой стене. И тут цветы. Не знаю, как они назывались, золотые шары, несколько штук. Я заметил даже пчелу, она ползла по желтым бархатным лепесткам, погруженная в свои дела.

Прибежал Виктор со штативом. В этот раз он действовал умело и ловко. Расправил треногу, прикрепил к ней камеру, выставил экспозицию. Поглядел на меня.

– По-моему, хорошо, – сказал я. – Только полушубок… Мы в ватниках обычно…

– Да кто на это посмотрит? Ерунда, главное – в остальном совпадает. Родная мать не отличит… Нет, то есть отличит, конечно…

– Улыбаться надо? – спросила Лида.

– Нет, не надо, так и стой, не шевелясь. Сейчас.

Виктор принялся щелкать камерой. Затем сместил штатив чуть в сторону и снова защелкал. Лида стояла, не двигаясь, чуть нахмурившись, серьезно.

Мне стало душно, я вышел на улицу.

Туча остановилась, река не пускала, туча топталась над полем, над стогами, солнце выглядывало из-за ее края и пускало пятна по лугу. Я увидел людей, которые сгребали сено и поглядывали на небо. Вот зачем им лодки: они на работу на них плавают. А сено как тогда возят?..

В машину забралась серая собака, развалилась на заднем диване, растопырилась и храпела. «Блох напустит», – подумал я.

Из окна выставился Виктор.

– Все. Лидка пошла самовар ставить. Чай-то пить будешь?

– Буду.

– Лид, он будет!

Виктор исчез и объявился на крыльце с булкой, соленым огурцом и крынкой.

– Бобик, брысь! – шуганул он собаку.

Однако Бобик только на бок повернулся. Виктор махнул огурцом.

– Хорошо получилось, – сказал он. – Чувствую, что хорошо. Завтра напечатаю.

Он откусил от огурца, от пирога, запил квасом.

– Посидим? Во какая колода… Туча не перейдет, не смотри. Огурцы они солят изумительно, ведро бы съел.

Виктор дохрустел огурцом, жопку кинул в собаку, та в ответ тявкнула.

Мы уселись на толстое бревно, уложенное вдоль забора вместо скамейки. Кора с него была сорвана, и на отполированной древесине виднелись буквы, написанные химическим карандашом. В слова они не складывались, кто-то просто переписал алфавит.

Виктор закурил, пил из крынки квас и разглядывал туфли.

– На поезд не опоздаем? – спросил я.

– Не опоздаем… Да если что, я позвоню, ты не переживай. Квасу хочешь?

– Не.

– Зря. Квас у них тоже хороший. Лидка пирог с рыбой дала тебе в дорогу.

Пирог с рыбой. С окунями. Самая вкусная штука в мире.

– Она тебя не спрашивала?

– Нет.

– Правильно, наверное. Зачем знать…

Виктор поболтал крынку, заглянул внутрь.

– Я бы не хотел знать, – сказал он. – Слушай, а как вот мне финал прописать, а? Как ты думаешь?

Виктор выплеснул квасную гущу за бревно.

– Мне кажется, надо последний бой немного иначе показать.

– Как?

Виктор вскочил с бревна, принялся ходить передо мной, затягиваясь, потирая подбородок.

– Минометы я думаю оставить. Но сцена отступления… Как-то безыдейно получилось. Все побежали… Они должны были бой дать.

– Мы дали, – напомнил я.

– Да, конечно, ты мне писал. Но они почему-то все молчат, один Глебов ругается. Это все должно быть более оптимистично, что ли… Надо подчеркнуть, что смерть партизан не была бессмысленной.

– Она не была бессмысленной.

– Да, да, это бесспорно…

Виктор стал рассказывать про правду. Что есть правда жизни, а есть правда художественного произведения, и совсем не обязательно они должны совпадать. Книга строится по определенным законам: в ней должен быть конфликт, развитие образа, в книге совсем не так, как в жизни…

– Понимаешь, если описать, как ты мне рассказывал, то ничего не получится. Все одномерно, понимаешь? Вот вы идете по лесу, вот снова идете, вот опять идете, разговариваете, смеетесь. Вот стрельба. И снова по лесу шагаете, только снег вокруг.

– Так ведь оно и было, – возразил я. – Мы все время куда-то шагали.

Виктор нетерпеливо махнул рукой.

– Я понимаю, понимаю. Но у нас должно быть все по-другому. Нужна интрига. Допустим, в отряде есть предатель. Его пытаются вычислить, но ничего не получается, он наводит на лагерь карателей. Партизаны отступают с боями… Дмитрий!

– Да?

– Мне кажется, что Леонид должен что-то сказать в конце.

– Как? – не понял я.

– Чтобы Леонид что-то сказал. Ну, вроде как: «Велика Россия, а отступать некуда…» Понимаешь? Я, конечно, могу сам придумать, но хочется от непосредственного участника.

Виктор уставился на меня.

А я пытался вспомнить, что он сказал тогда.

Виктор ждал. Он снова курил, грозил кулаком собаке, оккупировавшей «Победу», Лида гремела посудой и что-то напевала.

– Я вспомнил.

В руках у Виктора опять оказался блокнот, карандаш, он привычно поправил его ногтем и в нетерпении нарисовал в блокноте знак параграфа.

Глава 15

– Так ты расскажешь? – спрашивает Вовка.

– Расскажу, – отвечаю я. – Как-нибудь. Только я не все помню, путаюсь. Сам понимаешь, сколько времени прошло. И как будто не я там был…

Вовка понимающе кивает. Да, возраст, тут ничего не поделаешь – годы, склероз, маразм, талончик к доктору Альцгеймеру.

– Но главное-то помнишь? – Он смотрит на меня с прищуром.

– Главное? Главное, пожалуй, помню. Только сейчас все равно времени не хватит…

– Не сейчас, потом. В следующую субботу, ладно?

– Субботы не хватит.

Вовка смотрит в сторону залива.

– Ну и хорошо, пусть несколько суббот, это даже лучше. Это надо сохранить.

– Что? – не понимаю я.

– Твои воспоминания. Для будущих поколений.

Вовка серьезен. Его очень интересуют будущие поколения: к моему юбилею он выжег на кленовой доске наше семейное древо вплоть до восемнадцатого века. Увы, мы оказались отнюдь не аристократами. Вовка был этим, помню, разочарован немного. Я его успокоил, сообщив, что мой сын, его дедушка, служил в Кремлевском гарнизоне. Сие, между прочим, приравнивается к службе в Кавалергардском полку Его Императорского Величества. И в свою очередь влечет за собой дарование потомственного дворянства, так что если бы сейчас на дворе у нас стояло самодержавие, он, Вовка, был бы дворянином аж в третьем колене. Вовка обрадовался и стал придумывать герб, щит, ленты, дубовые листья, – все как полагается, даже девиз какой-то.

– Надо все записать на видео, – рассуждает Вовка. – И мемуары еще, сейчас это модно – мемуары. А потом отдельной книжкой выпустить – с фотографиями, с документами. Здорово ведь?

– Прекрасно.

– Так и сделаем. Я с папкой поговорю и с дедушкой, пусть они тоже что-нибудь вспомнят.

– Вспомнят, наверное, – соглашаюсь я.

– У мамки тоже дедушка был, – рассуждает Вовка. – Он, кажется, на флоте воевал, я фотографию видел. А другой в плену сидел, это тоже интересно… Надо все хорошенько разузнать. А что это там еще… – Вовка вглядывается в сундук. – Ты конфеты, что ли, хранишь? «Птичье молоко»… Не, мне не нравится «Птичье молоко», оно в зубах застревает. Тяжелая…

Вовка открывает коробку, задумчиво хмыкает.

– Альбом… Английский какой-то художник… Можно?

Я киваю.

Вовка поддевает обложку, двумя пальцами, бережно, как старинную пластинку, извлекает альбом, кладет на стол, читает:

– Yephim Chistyakoff… Ну, имечко… Йепхим! У нас в классе есть один Боромир, помнишь, я рассказывал? Вот тоже родители удружили, Йепхим…

Вовка хихикает, разглядывает обложку, морщит лоб.

– Английский, значит, художник. В Лондоне напечатано.

– Просто из Англии привезли, – объясняю я. – У нас этого художника не очень хорошо знают, а там лучше…

– Понятно. А ты чего его хранишь?

– Нравится.