Облачный полк - Веркин Эдуард - Страница 46

Саныч усмехнулся.

– Эти штиблеты в таз сунули и в пруд запустили. Ковалец на улицу босиком выбежал, глядит, а башмаки его тонут. Он их доставать начал. Все собрались смотреть, вся школа. Ковалец сначала пробовал палкой достать, но пруд широкий слишком, не получилось. Ковалец тогда закричал и в пруд прыгнул, поплыл за туфлями, дурила…

Саныч потер друг о друга ладони, подышал, разогревал пальцы.

– Весь в тине выбрался, над ним все смеяться стали, даже учителя. Он потом так рассердился – два дня в школу не ходил. И прозвище к нему привязалось – Плавунец. Он и раньше смешной был, дурачок дурачком. А потом к нам кино привозить стали, он в него ходить стал, смотрел, как жить правильно надо. Жениться хотел. Алевтина ему нравилась очень, он сватался к ней, я знаю. Раз пять, сватался и сватался, он упрямый. А Алевтина ему отказывала, говорила, что выйдет замуж только за Героя.

Саныч стучал зубами.

– Советского Союза… Вот он и злился. А он храбрый был, по-настоящему. Только ему не везло все, он все время старался, а у него не получалось, понимаешь? Пойдем на мост, а он ногу подвернет. Или операцию отменят. А потом еще…

Саныч остановился.

Я решил, что опять виселица, сощурил глаза, но никакой виселицы, просто у Саныча распустились завязки на валенке и он уставился на них, точно не мог понять, что произошло. Это… Не знаю, это меня напугало. Я присел и затянул ему лямки, затянул крепко, как только мог.

– Зато он на фотографиях всегда хорошо получался, – сказал Саныч. – Красивый. Одеколониться любил, а Глебов ему запрещал – чтобы немцы не учуяли…

Саныч усмехнулся.

– Так-то. Ты, Дим, не бойся, все хорошо будет, – сказал он. – По-другому не может… Ковальца вот только жалко – ничего и не увидел. Только жить начал… А он ведь тоже герой. А помнить его не будут, вот что погано.

– Будут, – возразил я.

– Не. Герои – это ненадолго, я же знаю. Как война закончится, так и всё. Другие дела найдутся. Сначала отстраиваться, потом жить, потом еще чего – мало ли? Забудут. У нас вообще героев много, тысячи, разве их вспомнишь? Сейчас война через всю страну протянулась – каждый день бои. Каждый день кто-то подвиг совершает. А еще летчики, а еще на море, а сколько просто так… Всех не сохранишь. Не узнаешь даже.

– А Чапаева помнят.

Саныч задумался.

Мы поднимались к Луке. Никакого указателя, ну, что это Лука. Это могла быть вполне и не Лука, очередная деревня, ничем не отличающаяся от других. По правую сторону от дороги тянулась канава, в ней деревянные бочки разных размеров, поломанные, со ржавыми ободами. Зачем им столько бочек? Чего солить-то? Капусту, может, квасят, или огурцы солят, грибы всякие.

– Про Чапаева кино сняли, – сказал Саныч. – А если бы не сняли, то никто бы и не знал. Ты вот до кино знал про него?

Я не помнил. Нет, кажется.

– Так и бывает. А ведь Чапаев вообще большой герой, а если бы про него кино не сделали, то никто бы и не помнил. Но про всех кино не получится. Даже вспомнить по именам не получится, никакого времени не хватит. Вот и обидно – жил, вроде, человек, а ведь как и не было.

– Я его помнить буду.

Саныч кивнул.

– Я тоже, это да. Но и мы забудем.

Бочки кончились, началась деревня. Народу не видно, как и раньше. Одна улица, вся жизнь вдоль нее, только жизни никакой – нос не кажут. Правильно, чего в такой мороз шастать?

– Запоминается всегда самое хорошее. – Саныч дышал в кулаки. – И самое плохое. Плохого много слишком, и с каждым разом все хуже и хуже. Так что… пришли. Вон тот дом, с лошадью.

– Почему тот?

– Лошадь не прячут. Местные кошек прячут, а тут лошадь. Круглая такая еще. Там они сидят. Пошли, посмотрим.

– Глебов ведь…

– Да ладно.

Дом маленький. Одноэтажный, приземистый, косой, но с наличниками в синюю краску. И с забором. Новенький, из свежего теса, к нему и лошадь привязана. Лошадь славная, на самом деле круглая, сытая. Откуда такой взяться?

– Давай-ка назад, – сказал я. – Если лошадь, то значит, они точно здесь, чего здесь одной лошади делать? В обход надо, нечего время терять.

– Надо посмотреть все равно. Посмотрим… Слушай, если мы повернем, то полицаи сразу заподозрят. Нам нельзя теперь поворачивать, надо мимо пройти как ни в чем не бывало. Как обычно, вроде как мы попрошайки…

Я не стал спорить.

Мы приблизились к косому дому, из-под крыльца выскочила собака: здоровенный черный кобель кинулся к нам, натянул цепь, забрехал.

Печка дымится – в доме живут; в крайнем правом окне занавеска колыхнулась, смотрят. Дрова наколоты, в дровнике, на виду. А сейчас обычно люди дрова дома прячут, дрова в цене.

Лошадь немного испугалась пса, натянула привязь, вышла почти на середину улицы.

– Хорошая, – Саныч протянул руку к лошади, потрепал ее по морде, лошадь потянулась губами. – Хорошая…

Саныч прижался лицом к лошадиной шее, лошадь вращала глазом, Саныч тянул за гриву.

– Хорошая, теплая…

– Пойдем лучше, – я взял Саныча за локоть. – Нечего стоять, увидят…

– Ты потрогай. Она теплая. Теплая ведь!

Я зачем-то потрогал. Действительно теплая, и мне вдруг тоже захотелось ее обнять, такое глупое желание, я раньше никогда животных не любил.

– Хорошая… – шептал Саныч. – Хорошая…

Мне хотелось уйти, бежать отсюда подальше, потому что я уже знал, что сейчас произойдет, знал. Но поздно уже было, дверь в избу отворилась, и на крыльцо вышел дядька. Лет тридцати, в сапогах, в цигейке, домашний человек вроде бы, только автомат под мышкой. Сейчас без оружия даже в нужник не выглядывают.

– Чего надо? – дядька недружелюбно уставился на нас исподлобья. – Отойди от коня! А ну, живо!

Он начал снимать с плеча автомат, в руке у Саныча возник пистолет, не знаю откуда, вдруг, быстро, почти незаметно для глаза. Саныч ничего не сказал, не стал предупреждать, он выстрелил. Пуля попала куда-то в цигейку.

Я подпрыгнул, а лошадь не подпрыгнула, чуть отступила, у нее почти под ухом грохнуло, но она только хвостом всплеснула. Дядька стоял, Саныч выстрелил еще раз, попал уже в шею. Дядька упал. Всё, сошлось.

Саныч осторожно подошел к нему, на цыпочках почти, дотянулся до автомата, забрал себе.

– Вот так, – сказал Саныч. – Вот так, сука…

Он присел перед убитым, перевернул его на спину.

– Фашистская тварь… – Саныч плюнул в лицо мертвому. – Получил… Тварь.

Саныч ударил дядьку ногой, тот пошевелился, как живой, но мертвый, конечно, просто мягкий еще.

– А если…

– Это фашист, – уверенно ответил Саныч. – Полицай и сволочь, точно-точно. Ты на морду его погляди, откуда у него такая морда-то?

Он стал искать на одежде убитого карманы, но те не находились. Со стороны казалось, что Саныч зачем-то гладит мертвеца.

– Фашист, точно фашист, можно не сомневаться. Крепкий какой, ручищи… Откуда он такой крепкий, а? Все мужики в армии, а этот дома. И на лошади, и не прячется совсем. С автоматом ходит, кулацкая морда, Щенников говорил, что тут их полно было, кулачья мордатого. Бочки видел? Кулацкие бочки. И виселицы нет.

У Саныча потекли сопли, много, утереться не получалось.

– Во всех нормальных деревнях виселицы, а тут не поставили почему-то…

Выстрел. Громкий. Бумк! Из дома стреляли.

Лошадь захрипела, просела на колени, из шеи вырвалась кровь, лошадь завалилась – едва отпрыгнули. Я сразу упал, а Саныч остался стоять, оглядываться.

Показался старик с ружьем. Одностволка какого-то страшного калибра, тяжелая и черная, очень смертельная с виду. Рубашка у старика серая, почти белая, и жилетка из такой же цигейки. А может, они тут кошек стригли, а мясо в бочках солили…

Старик шагал к нам. Он пытался перезарядить ружье, не мог вытащить гильзу – скорее всего, десять раз уже переснаряженная, перекосило. Старик старался выдернуть ее ногтями, не получалось. Еще он… Звуки. Клекотал как-то, как тонущий человек, вот-вот захлебнется, воздух уже пропал, и сил нет, а ярость жизненная еще кипит.