Дороги Младших Богов - Сердюк Андрей - Страница 23

Свежая мысль о свежем воздухе, вероятно.

И парни потянулись за мною.

В ночь.

А она была сплошным космосом. Нарисовалась фиктивными звездами. Жирными такими. Лоснящимися. Они все мерцали-подрагивали, будто от нетерпежа великого, но падать не падали. Пока не падали. Они же в августе обычно… К августу же поспевают. И нынче поспеют. Если, конечно, здесь вообще бывает август. Если, конечно…

Ну да.

Кроме звезд была еще тусклая лампочка. Вокруг нее роилось всякое. Положено роиться, вот и роилось. И только — бздынь-бздынь-бздынь. Не понять — то ли сгорающая в плазме спираль потрескивает, то ли чешуйчатые пикируют в стекло безбашенно.

И где-то рядом еще сверчок модемом, долбящимся к провайдеру, гравюру луны воспевал. Радовался чему-то, придурок талантливый. Сам от музыки своей вовсю тащился, а того не просекал, что от фуг его и месс такая ностальжи накатывает, что душу у иного неподготовленного просто наизнанку выворачивает.

А потом искры затанцевали. От сигареты искры. Это я закурил. Сел на верхней ступеньке и закурил.

Гошка спустился и отошел отлить в ближайшие кусты. Росли там рядом такие лохматые. А Серега, тот встал сзади. Прислонясь плечом к дверному косяку. Ну да, прямо-таки просилось срифмовать героическую его позу с тем, «что случится на моем веку».

Но рифмовать не хотелось. Может быть, только притчу… об Упавшей Звезде, например. Типа…

Ага.

Типа сидят по разные стороны линии фронта в окопах два чувака. Под ногами у них чахоточная жижа чавкает, вошь вовсю заедает, пули кругом с голодным присвистом человечьего мяса алкают, противно всё, жутко. А тут Звезда одна заветная бултых себе такая вниз. И трассером вжик по ночному небу. И оба чувака впопыхах по желанию. И оба одно загадывают. Чтобы, стало быть, война — так ее растак да во все дыры — побыстрей закончилась. Но чтоб, как положено, — полной и окончательной над врагом победой.

Только Звезде же не разорваться. Она же одна. Одна на двоих. Не разорваться, хоть разорвись. Ну и разорвалась от неразрешимого, до земли чуток не долетев. Сгорела. Вчистую..

А ведь могла бы, блин, на дно красного от морошки болота плюхнуться и оттуда свет и чудо явить. А там, глядишь, штыки действительно удалось бы при таком раскладе в землю воткнуть. По самое цевье. Штыки так вот в землю, а самим по хатам. В женах скучалки свои отпаривать.

А так — нет.

А так — с первыми лучами сызнова в рукопашную. Животы друг другу металлом ржавым вспарывать. Коли-режь, пехота, до следующей звезды. До другой. До той, которой не будет.

Ни-ко-гда…

— Чего скажешь, Дрон? — отогнал от меня музу Серега.

— А чего тебе сказать? — спросил я у него.

— Вижу, менжуешься.

— А ты — нет?

— Я нет. Ну, почти… Реальное же дело наклевывается.

— Ой ли?

— Сомневаешься?

— Да так…

— А чего он такого принципиально невозможного нарисовал?

— Да особо ничего, конечно. Только… Понимаешь, одно дело умозрительно всё это себе тетешкать, а другое — вот так вот с ходу: давай, мол, навалимся, пацаны… Не знаю… И главное, понимаешь, как-то мимоходом всё и как-то так всё факультативно, что невольно даже проникаешься и начинаешь всерьез полагать, что это всё — правда. Но, с другой стороны… Не знаю.

— Ну тут, Дрон, так — не разберешь, пока не повернешь. Существование же надсознания недоказуемо. Никак…

— Это да — никак.

— Но ведь не зря же говорят: нужно поверить, чтобы чудо свершилось.

— Ну да… А еще говорят: вы явите нам чудо, и мы поверим.

— Парадокс.

— Парадокс. И еще какой… Слышь, Серега, а ведь, похоже, всё дело в том, что Адепту ответственность на себя брать-то не катит. Для того и придумал нас сюда… Репрезентативных представителей человечества.

— Всё возможно. Только это ничего не отменяет.

— А он спросил, готовы ли мы эту ответственность с ним разделить?

— На то и окончательное «да» за нами.

— Или «нет».

— Ну или «нет»

— Не знаю… Дурдом всё это.

— Солипсизм — гносеологическая концепция, а не диагноз психиатра, — процитировал Серега кого-то и добавил от себя: — И, по всему, работающая концепция.

— Не знаю, — сказал я, — не зна-ю..

— Ну чего ты, Дрон? Попытка — она же не пытка. Согласись, это реальный шанс. Поучаствовать в таком деле… В создании принципиально нового… Всего. Это, скажу тебе… Не всякому.

— Имеем ли мы на это право, Серега?

— А чего гадать? Не надо гадать. Надо делать. Если выйдет — значит, право имели. Если не выйдет — значит, твари дрожащие. Вот и все расклады.

— Ты хочешь сказать, что легитимность утвердится реализацией мандата?

— Хочу.

Тут из кустов выкатился Гоша. Как рояль.

— Ман… да… там или не ман… да… но главное — это вот всё засранство разрушить, — застегиваясь на ходу, вступил он в разговор. — Я особо в эту лабуду, конечно, не верю, но если есть хотя бы какая-то мизерная вероятность… Надо всё рушить к едрене фене. Тут-то ловить, точно, уже нечего. Тут всё уже схвачено. Не протиснешься. Надоело мне здесь париться в вечных лузерах.

Мне стало до того смешно от такого наглядного примера неизбежного слияния крайностей, что я даже пропел речитативом, негромко, но с пафосом:

— Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы свой, мы новый мир построим — кто был Ничем, тот станет Всем.

— Зря стебаешься, Андрюха, — похлопал меня по плечу Гоша. — Надо-надо пробовать. На-до.

Я, вспомнив, как переводится с итальянского «nada», заметил:

— И как двусмысленно сказал однажды Вуди Аллен, никто не будет плакать, если вдруг людей не станет.

— Правильно, — согласился с Вуди Гоша. — И в том смысле правильно, и в этом.

— И уведем мы всех from Here to Eternity и станем как боги, — грустно усмехнулся я. — Как три таких живых бога. Правда, лишь три младших бога.

— Ты против? — спросил Серега и, не дожидаясь ответа, начал напрягать меня по полной: — Нет, но ты только представь, ты только задумайся, сколько людей страдает… И будут страдать… Детей… Тебе их не жалко? Болезни всякие страшные. И взрывы эти кругом. Взрывы и стенания. И просвета не видно в этом ужасе, и края не видно ему. А мы вот возьмемся — и разом все проблемы снимем. Порешаем все вопросы… Ты о детишках подумай, Дрон. Вспомни пацаненка из твоего подъезда, которому руки…

— Серега, не дави на психику, — попросил я его. — Я тоже видел экранизацию «Словаря человеческих страданий» Сетембрини. И всё я про слезинку ребенка понимаю. Всё. Что перевешивает она мыслимое добро мира. Что запредельная в ней плотность горя. Что счастья нет. Что всё такое прочее. Понимаю я всё это, но… Мы же толком не знаем… Не представляем… Даже и не знаем, как начать представлять, что будет, когда мы…

И я, не найдя нужных слов, замолчал.

— Тебе же сказали, что полный и всеобщий приход будет, — заявил Гошка. — Абсолютный вечный кайф. Сечешь, какая красота?!

— Секу, — хмыкнул я. — Красота… Которая спасет мир, да?

— Та самая, — сориентировался Гошка.

— Ну, это всё чудесно, но только дело в том… — Я замялся.

— В чем? — спросил Серега.

— Я еще не написал свою книгу, — ответил я.

— Вот это вот, флип-флоп, блин! — искренне возмутился Гошка. — И этот человек обзывал меня когда-то нехорошим словом «эгоист» и даже, помнится, предлагал гнать из комсомола сраной метлой.

— В чем, Дрон, проблема-то? — спросил Серега. Я объяснил:

— А в том, Серега, что после этого самого акта спасения все книги будут уже написаны. Понимаешь? Все слова будут уже произнесены. Все буквы будут расставлены по своим местам. Все… Да и что там буквы — даже точки все будут расставлены. Над всеми «ё». Меня это не устраивает. Я хочу написать свою книгу. Понимаешь — свою!

— Ну и м…к, — сплюнул Гоша.

Серега ничего не сказал. Наверняка он тоже считал меня неправым, но понимал, что я вправе быть неправым. Поэтому и промолчал.

И он знал, что переубеждать меня бессмысленно. Известно же, что я упрям как хохол.