Фашизм в Англии - Мэллали Фредерик - Страница 13

Один раз пятеро фашистов пронесли мимо меня молодую женщину. Ее одежда была изорвана, один из чернорубашечников своей огромной рукой закрыл ей рот и нос и отогнул назад голову, что должно было причинять ей сильную боль. Я упоминаю именно о ней потому, что читала, будто фашисты из деликатности передают женщин-«нарушительниц» женщинам-фашисткам. Это ложь. Ни в одном из попавшихся мне газетных сообщений не упомянуты слова, неоднократно повторенные сэром Освальдом Мосли в его докладе: «Если здесь еще есть красные, которые не прячутся за своих женщин, пусть заявят о себе, и с ними расправятся…»

Я не видела ни одного пострадавшего фашиста и, поскольку на каждого «нарушителя» немедленно налетало несколько чернорубашечников, я думаю, что нанести им увечье даже не представлялось возможным, — слишком неравны были силы. Мне трудно поверить, что англичанам и англичанкам, к какой бы партии они ни принадлежали, доставляет удовольствие смотреть, как людей хватают и бьют ногами. Если угодно — выводите нарушителей (хотя я не раз видела, как ораторы других партий сами справлялись со своими критиками с помощью остроумной шутки или веского довода), но зачем обучать молодых людей грубости и жестокости? Нет сомнения, что такие примеры очень заразительны».

«Я был вчера на митинге чернорубашечников в Олимпии. Прежде всего я должен оговорить, что политическая сторона дела меня сейчас не интересует. Я не фашист и не коммунист. В Олимпию я, как и тысячи других, пошел из интереса и любопытства, и сейчас, за несколько минут, предоставленных в мое распоряжение, я постараюсь как можно более точно и объективно рассказать вам о том, что видел и слышал.

Я пробыл в Олимпии приблизительно с 8.15 до 10.40 — скажем, два с половиной часа, и за это время был свидетелем нескольких инцидентов. Начиналось всякий раз с того, что кто-нибудь из публики вставал с места и возмущенно выкрикивал несколько слов протеста; что именно, было почти невозможно расслышать в этом огромном зале. В ту же минуту чернорубашечники, которых было на митинге несколько тысяч, подходили к заговорившему, хватали его и силой удаляли из помещения. Позже они уже не подходили, а бросались на нарушителей, и обращение их несомненно становилось все более грубым, как о тем и предупредил с эстрады сам сэр Освальд Мосли. «Чем больше будет нарушений порядка, — сказал он, — тем неприятнее это будет — не для нас, а для нарушителей».

Люди, которых выводили, естественно оказывали сопротивление, но во всех случаях, какие я видел, силы были неравные, и чернорубашечники без зазрения совести били их по голове, по животу, куда попало. Сэр Освальд заявил, что у нарушителей были бритвы и другое оружие, — не знаю. Я рассказываю о том, что видел сам, а оружия я не видел. Не видел также, чтобы хоть раз кто-нибудь из публики первым вступил в драку. Но насильственные действия не заканчивались удалением нарушителей из зала. Вы, вероятно, помните, что места для зрителей в Олимпии идут ярусами по четырем стенам здания, а под ними имеется просторное помещение, невидимое публике, откуда в зал почти не проникают звуки. Сюда то и приводили нарушителей, и именно здесь я наблюдал самые жестокие расправы. Мне было интересно узнать, куда чернорубашечники уводят этих людей, и несколько раз я вслед за ними выходил из зала. Один раз я увидел, как человека, лежавшего без чувств на полу, безжалостно пинали и били восемь — двенадцать чернорубашечников. В другой раз я видел, как группа чернорубашечников избивала одного человека с такой жестокостью, какой я не помню нигде, кроме как на войне. Мне стало физически тошно от этого зрелища.

Я хочу подчеркнуть две вещи: во-первых, в зале было по крайней мере в десять раз больше чернорубашечников, чем людей, нарушавших порядок. Думаю, что правильнее было бы сказать — в двадцать раз, но точно подсчитать такие вещи очень трудно. Во-вторых, полиции внутри здания не было совсем — полицейские функции взяли на себя сами чернорубашечники. От других я слышал еще много рассказов, но вам я сообщаю лишь о том, что видел своими глазами. Мне удалось также послушать, о чем говорили между собой рядовые чернорубашечники в фойе и в коридорах здания. Один из них сокрушался, что в публике так много женщин, — это сильно затрудняет работу. Другой сказал: «Не понимаю, к чему эти нежности, по-моему, человека надо так отделать, чтобы всю жизнь помнил. Вот в Ист-энде мы с ними не стеснялись, а?» — добавил он, обращаясь к приятелю».

«Я пошла в Олимпию с тремя знакомыми. Мы пришли за десять минут до начала, но пройти на свои места не могли минут двадцать, потому что пускали только «через один подъезд и очень тщательно проверяли билеты. Впрочем, почти никто не выражал недовольства. Мы сидели недалеко от оратора, а беспорядки вначале происходили в дальнем конце зала, так что нам мало что было видно. Затем, однако, стали раздаваться голоса и ближе к нам. Обычно кто-нибудь выкрикивал одну фразу, например я слышала, как кто-то крикнул: «А Гитлер допускает свободу слова?» На каждого нарушителя тут же набрасывались человек восемь чернорубашечников и выталкивали его из зала с необычайной жестокостью. Насколько мы могли разглядеть, никто из нарушителей не пытался защищаться, но, несмотря на это, их невероятно грубо сталкивали с лестницы и били».

«… Думаю, что палате не мешает выслушать сообщение человека, бывшего там (в Олимпии) и шедшего туда, как, вероятно, и многие другие, с намерением понаблюдать, может быть — повеселиться, а кстати, если зал будет полон, посмотреть, какие же это люди раскупили такое огромное количество билетов.

Я шел туда без предвзятой мысли, без малейшего предубеждения… Сидел я примерно в середине зала, откуда мне не были видны лица сидящих на галереях, и тем более не было видно, вооружены они или нет… Прежде всего я пришел к следующему выводу: в первые полчаса серьезных нарушений порядка не было. Но затем публика стала вести себя все более беспокойно, и когда я уходил — я не досидел до конца — митинг протекал уже весьма бурно. Я объясняю это — логически — тремя обстоятельствами: во-первых, публике пришлось слушать очень скучный доклад; во-вторых, она вышла из повиновения потому, что ее возмутило обращение с нарушителями; и в-третьих, она вышла из повиновения потому, что оратор упорно провоцировал ее на это. Таковы мои впечатления. Я твердо убежден, что целью митинга было не ответить на вопросы присутствующих, а расправиться с нарушителями.

На чем я строю эти выводы? На нескольких довольно существенных факторах. Прежде всего… ни одно нарушение не было оставлено без, внимания. В самом начале кто-то негромко выкрикнул замечание, какое можно услышать на всяком митинге: «Л не хотите пожить на 15 шиллингов 3 пенса в неделю?» Мосли сейчас же умолк, на задавшего вопрос был направлен прожектор, и его, избив, выставили из зала. Ясно, что такой метод был разработан заранее, и по моему мнению, столь же ясно, что митинг был задуман с единственной целью — расправиться с нарушителями…

Теперь, думаю, уместно будет перейти к трем инцидентам — я выбираю три из многих, — которые я видел своими глазами. Вместе со мной на митинге было еще два или три депутата парламента и наши дамы, а слева от меня, в конце ряда, сидела дама, положившая свою шляпу с большими полями себе на колени. Я упоминаю об этом потому, что это, по-моему, служит лишним доказательством ее полной неподготовленности к какой-либо схватке. Один из ее соседей что-то сказал, и его немедленно и очень грубо выпроводили. Подробностей я не разглядел. Она позволила себе какое-то замечание, не понравившееся сидевшим рядом с ней. Человек, которого только что вывели, не был ее знакомым, но она, по-видимому, неодобрительно отозвалась о том, как с ним поступили. Вокруг нее завязался разговор. Пока с ней говорили (что не носило характера нарушения, потому что сэр Освальд Мосли не прервал своей речи, да и едва ли мог слышать, что происходило в средних рядах), подошли пять или шесть женщин-чернорубашечниц. Они одновременно набросились на даму и закрыли ее собой от меня. Она сопротивлялась, но через несколько секунд уже исчезла за дверью на лестницу.