Бабочка - Шарьер Анри - Страница 40

— Нет, только одного.

— Не может быть. За одного человека не дают такие сроки.

— Уверяю тебя, это правда.

— Видишь, твоя страна более дикая, чем моя.

— Хорошо, не будем спорить. Ты прав. Полиция в любом месте — дерьмо. А что ты сделал?

— Я убил одного человека, его сына и жену.

— За что?

— Они бросили моего маленького брата на съедение свинье.

— Не может быть. Какой ужас!

— Мой маленький брат целыми днями бросал камни в их сына, и много раз попадал ему в голову.

— Но это не причина для того, чтобы так с ним расправиться.

— То же самое сказал и я, когда обо всем узнал.

— Как же ты узнал?

— Моего брата не было дома три дня. Я его долго искал и нашел сандалий в отбросах, которые вынесли из свинарника. Порылся в мусоре и нашел белый чулок, пропитанный кровью. Я все понял. Перед тем как убить, я заставил их молиться.

— Ты правильно сделал. Что тебе за это будет?

— Самое большее, что я получу — двадцать лет.

— За что тебя посадили в карцер?

— Я избил полицейского, он член их семьи. Теперь его убрали отсюда, и я спокоен.

Открывается дверь в коридор. Входят тюремщик и двое заключенных, которые несут на шестах деревянную бочку. За их спинами можно различить двух вооруженных охранников. Переходя из карцера в карцер, они опорожняют ведра с испражнениями. Запах мочи и кала отравляет воздух и вызывает удушье. Никто не разговаривает. Вот они подходят ко мне, и человек, который берет ведро, незаметно сбрасывает на пол маленький пакет. Я быстро отпихиваю его в темный угол.

В пакете я нахожу две пачки сигарет, зажигалку и бумагу, на которой что-то написано по-французски. Я раскуриваю две сигареты и передаю их моим соседям. Потом бросаю пачку сигарет для остальных. Я зажигаю сигарету и пытаюсь прочитать записку при свете лампочки, которая висит в коридоре, но это мне не удается. Сворачиваю бумагу, в которую были завернуты сигареты, и поджигаю ее. Быстро читаю: «Крепись, Бабочка, положись на нас. Завтра пришлем тебе карандаш и бумагу, и ты сможешь написать нам. Мы с тобой до гроба».

Записка очень ободряет меня. Я не одинок и могу полагаться на своих друзей.

Никто не разговаривает. Все курят. Судя по сигаретам, нас в карцере смертников девятнадцать человек. Итак, я снова попал на тропу разложения и на этот раз погряз в ней по шею! Эти божьи монахини оказались монахинями сатаны. Правда, уверен, что ни ирландка, ни испанка меня не выдали. О, какую глупость я совершил, положившись на маленьких монахинь! Нет, это не они! Может быть, возница? Два-три раза мы неосторожно заговаривали по-французски. Слышал ли он? Но какое это имеет значение? На этот раз ты попался и попался навсегда. Монахини, возница или настоятельница — результат один и тот же.

И я проделал путь в две с половиной тысячи километров, чтобы попасть сюда? Поистине, чудовищный результат. О, Боже! Ты был так милостив ко мне, не оставишь же ты меня теперь! Может быть, ты сердишься на меня после того, как я оставил племя, усыновившее меня, и двух замечательных женщин? А солнце, а море! А хижина, в которой я был нераздельным владыкой! Это была примитивная жизнь на природе, но такая приятная и спокойная. Я был свободным человеком вдалеке от полицейских, судей, ссор и недоброжелательства! И я не сумел оценить этого. Было синее море и закаты солнца. Я все это оттолкнул и растоптал только для того, чтобы попасть в мир, который отталкивает меня и не дает даже малейшей надежды? К людям, которые думают только о том, как истребить меня?

Когда о моей поимке узнают те двенадцать «сыров», которые были присяжными, эта гниль Полин, «курицы» и обвинитель, они подохнут со смеху.

А мои близкие? Как они, наверное, радовались, когда полиция сообщила им о моем побеге. И опять они должны страдать.

Да, я совершил ошибку, и расплачиваюсь за нее сполна. И все же… Я ведь бежал не для того, чтобы способствовать размножению индейцев Южной Америки. Боже, ты обязан понять, что я должен вернуться в цивилизованное общество и доказать, что я способен быть его частью, не представляя для него никакой опасности.

Вода начинает прибывать и уже покрыла мои пятки. Я спрашиваю негра, сколько времени вода держится в камере.

— Это зависит от силы прилива. Час, самое большее — два.

Многие заключенные начинают кричать. Медленно, очень медленно поднимается вода. Негр и мулат прислонились к решетке. Их ноги в коридоре, а руками они схватились за прутья решетки. Я слышу, как в воде барахтается канализационная крыса величиной с кошку. Я хватаю туфель и в момент, когда крыса проплывает мимо меня, наношу ей удар по голове. Негр говорит мне:

— Что, француз, начал охоту? Если хочешь перебить их всех, работы хватит надолго. Хватайся за решетки и успокойся.

Я принимаю его совет, но решетки врезаются в руки, и я не в состоянии простоять так долго. Снимаю с ведра куртку, привязываю ее к решеткам и опираюсь о нее. Получилось что-то вроде стула, на котором можно почти сидеть.

Через час вода спадает, и остается густая жижа толщиной с сантиметр. Чтобы не наткнуться на какого-нибудь гада, я надеваю ботинки. Негр бросает мне деревянную палочку длиной в десять сантиметров для того, чтобы я мог выскрести грязь из камеры в коридор. Я занимаюсь этим делом добрых полчаса и все время думаю только о работе. Это достижение. До следующего прилива, то есть ближайших одиннадцать часов, воды у меня в камере не будет. Мне в голову приходит смешная мысль:

«Это твоя судьба, Бабочка, — заниматься морскими приливами. Хочешь ты этого или не хочешь. Благодаря приливам и отливам, тебе удалось с легкостью выйти из Марони, когда ты бежал с каторги. Подсчитав часы прилива и отлива, тебе удалось покинуть Тринидад и Кюрасао. В Рио-Хаша тебя поймали только потому, что прилив был недостаточно силен, чтобы отдалить тебя от берега, а теперь ты снова полностью отдан на милость прилива».

Среди читателей найдутся, наверно, люди, которые будут меня жалеть и сочувствовать тому, что мне пришлось вынести в этом колумбийском карцере. Я должен им сказать, что предпочитаю сидеть в старинной колумбийской крепости, построенной во времена испанской инквизиции, но не быть на островах Благословения. Здесь у меня еще немало возможностей для побега, и даже в этой дыре я все еще на расстоянии двух с половиной тысяч километров от каторги. Им придется принять особые меры предосторожности, чтобы заставить меня проделать обратный путь.

Я уверен, что моим дикарям никогда не придет в голову пытать таким способом своих врагов, и тем более — человека, который против их народа никакого преступления не совершил.

Я растягиваюсь на бревне и выкуриваю две или три сигареты так, чтобы остальные не заметили. Возвращая деревянную палочку негру, я бросил ему зажженную сигарету, которую он тоже постарался выкурить незаметно.

Это не парижская тюрьма. Здесь я могу предаваться иллюзиям, не кладя платок на глаза из-за слишком сильного света. Кто же все-таки сообщил полиции о том, что я нахожусь в монастыре? О, если я узнаю, он дорого заплатит. Я говорю себе: «Не глупи, Бабочка! Ты пришел в эту забытую Богом землю, не для того, чтобы творить здесь зло! Этого человека накажет сама жизнь, а сюда ты вернешься не ради мести, а для того, чтобы сделать счастливыми Лали, Зорайму и детей, которые у них родятся. Ты вернешься в эту страну ради всех гуахирос, которые приняли тебя как родного брата. Я все еще на пути разложения, на самом дне подземного карцера, но, хотите вы этого или нет, я на пути к свободе».

Я получил бумагу, карандаш и две пачки сигарет. Трудно переоценить преданность заключенных друг другу. Колумбиец, который передает мне сигареты, подвергается страшному риску: если его поймают, ему придется провести немало времени в этом карцере. Он это знает, и согласие помочь мне говорит не только о смелости, но и о редком величии души. Я читаю посланную мне записку: «Бабочка, мы знаем, что ты держишься. Браво! Передай нам сведения о себе. У нас нет изменений. К тебе приходила монахиня, которая говорит по-французски. К тебе ее не пустили, но один из заключенных успел ей сказать, что «француз сидит в камере смертников». Она сказала, что еще придет. Это все. Целуем тебя, Бабочка. Твои друзья».