Бабочка - Шарьер Анри - Страница 1

Анри Шарьер

Бабочка

ПРЕДИСЛОВИЕ

Эта книга никогда не была бы написана, не прочти один человек лет шестидесяти в каракасской газете заметки об Альбертин Серазин. Она умерла, эта смелая и вечно смеющаяся женщина, получившая известность во всем мире после того, как в течение одного года написала три книги. Две из них — о побегах и тюрьмах, в которых она сидела.

Этого человека звали Анри Шарьер. Он вернулся издалека. Точнее, с каторжных работ в Кайенне, куда был послан в 1933 году за убийство, которое не совершал. Его приговорили к пожизненному заключению. Анри Шарьер, по кличке «Бабочка», родился в 1906 году во французском городе Ардеш, в учительской семье. Сегодня он гражданин Венесуэлы: народ этой страны предпочел его взгляды уголовному прошлому и посчитал, что 13 лет побегов и борьбы за выход из ада говорят больше о будущем, чем о прошлом.

Итак, в июле 1967 года Анри Шарьер зашел во французскую библиотеку Каракаса и купил «Ле-Эстрагел». На обложке красовалось число: 123000. Он прочитал и сказал себе: «Если девушка, которая с переломом кости перебиралась с кровати на кровать, продала 123000 книг, то я со своими тридцатью годами приключений продам в три раза больше».

Это был логичный, но рискованный вывод: на прилавках магазинов валялись груды непроданных книг — ведь даже самая вопиющая несправедливость на свете не может служить гарантией того, что книгу будут читать. Требуется умение рассказать и заставить читателя прочувствовать рассказанное.

Шарьер никогда не думал писать о своих приключениях: это человек действия — жизнерадостный, горячий, великодушный. У него лукавые глаза, гортанный голос южанина; его можно слушать часами, потому что он рассказывает, как никто другой на свете. И свершилось чудо: свободный от каких бы то ни было литературных амбиций (мне он писал: «Посылаю тебе заметки о моих приключениях. Дай их специалисту — пусть напишет книгу»), он пишет, «будто рассказывает», и ты его видишь, чувствуешь, живешь его жизнью.

Уже через три дня по прочтении «Ле-Эстрагел» Шарьер исписал две ученические тетрадки. В течение двух месяцев он завершает работу над 13 тетрадями.

Эта рукопись, как и рукопись Альбертин, пришла ко мне с почтой. Это было в сентябре. Через три недели Шарьер был в Париже.

Я почти не касался этой книги, написанной памятью сердца, французский которой не всегда правилен. Я исправил лишь знаки препинания и изменил несколько неясных и очень уж испанских выражений — результат каждодневного пользования тремя — четырьмя языками в Каракасе.

Я порукой тому, что Шарьер — истинный автор книги. Он дважды приезжал в Париж, и мы беседовали с ним днями и ночами. Разумеется, по прошествии тридцати лет многие детали стерлись из памяти или предстали в искаженном виде. Однако это все несущественно. Стоит прочитать исследование профессоpa Девез Кайана («Жулиард», 1965), чтобы убедиться в том, что в самом главном — описании каторжных работ, Шарьер строго придерживается истины.

Мы изменили имена осужденных и надзирателей. Цель книги — не осуждение отдельных людей, а их жизнеописание. То же относительно дат: некоторые из них точны, остальные следует воспринимать как указание на эпоху, в которую происходило то или иное событие. Этого достаточно. Шарьер не собирался написать историческую книгу. Он хотел рассказать об удивительной эпопее человека, который не сдался перед тем страшным орудием, с помощью которого общество ограждает себя от неугодных ему людей.

Жан-Пьер КАСТЕЛАНО

ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ. ТРОПА РАЗЛОЖЕНИЯ

Суд

Удар был настолько силен, что оправиться после него мне удалось только через тринадцать лет. Это был не обычный удар, и чтобы нанести его, им пришлось много потрудиться.

Было 26 октября 1931 года. В 8 часов утра меня вывели из камеры, в которой я успел просидеть уже год. Я наголо острижен и очень хорошо одет; белая рубашка и светло-синяя бабочка удачно дополняют шикарный костюм. Вид очень элегантный.

Мне 25 лет, но выгляжу я на 20. Полицейские, которых мой внешний вид, вероятно, сдерживает, относятся ко мне подчеркнуто вежливо. Даже сняли с меня наручники. Нас шестеро — я и полицейские — и мы занимаем две скамьи. На улице темно. Напротив нас дверь, которая, по-видимому, ведет в зал заседаний. Мы — в парижском Дворце юстиции на Сене. Через несколько минут меня обвинят в убийстве. Мой адвокат, Реймонд Хюберт, поздравил меня: «Нет серьезных улик против тебя. Я верю, что нас оправдают». Меня смешит это «нас». Можно подумать, что и он появится в зале суда в качестве обвиняемого и в случае обвинения будет наказан.

Стражник открывает дверь и приглашает нас войти.

Окруженный четырьмя полицейскими, я оказываюсь в огромном зале. Все здесь красное, словно кровь: ковры, занавеси на высоких окнах и даже мантии судей.

— Господа, суд идет!

В двери справа появляются один за другим шесть человек. Председатель суда и пятеро судей в париках. Председатель останавливается у среднего кресла, справа и слева от него — помощники. В зале впечатляющая тишина, все присутствующие, в том числе и я, стоят. Судьи садятся, и все остальные следуют их примеру.

Председатель суда, господин с пухлыми розовыми щечками и мрачным выражением лица, с безразличием оглядывает меня. Его имя Бэвин. Позже он будет беспристрастно вести заседания, демонстрируя каждому, что, как опытный судья, он вовсе не уверен в правдивости показаний свидетелей и полицейских. Нет, он не принимает участия в подготовке удара — он только наносит его.

Обвинителем на суде выступает судья Прэдель. Он известен как основной поставщик голов на гильотину и на каторжные работы. Прэдель представляет общественное мнение, жаждущее мести. Это официальный обвинитель, и в нем нет ничего человеческого. Он говорит от имени закона — он сделает все, чтобы чаша весов склонилась в его сторону.

У него глаза ястреба. Прищуриваясь, он окидывает меня долгим взглядом с кафедры, к высоте которой добавляется и его собственный рост — 1.80. Он не снимает красную мантию, но парик кладет на стол перед собой и опирается на свои крупные руки. Золотое кольцо говорит о том, что он женат; на мизинце его маленькое блестящее колечко в виде подковы. Изредка он поглядывает на меня, будто говорит: «Друг мой, если ты думаешь улизнуть от меня, то ты ошибаешься. Мои руки не похожи на клещи, но ты не видишь когтей, которые готовы растерзать тебя. Все судьи боятся меня, я считаюсь опасным обвинителем только потому, что ни разу не упускал своей жертвы. Меня не интересует, виновен ты или нет; я должен использовать все, что говорит не в твою пользу: твою богемную жизнь на Монмартре, показания, собранные полицейскими и показания самих полицейских. Этот материал, обливающий тебя грязью, поможет мне представить тебя в столь отталкивающем свете, что присяжные примут решение изгнать тебя из общества».

Либо я сплю, либо его голос действительно ясно доносится до меня. Этот «людоед» произвел на меня глубокое впечатление.