Избранное - Стрелкова Ирина Ивановна - Страница 54

- Хороша! - уважительно сказал прораб, когда камыш сомкнулся за белой птицей. В голосе его прозвучала, кроме восхищения красотой, еще и радость, что сам он предстал перед этой красотой в надлежащем виде - побритый и подтянутый.

А ружье стояло, прислоненное к дверце нашего «Москвича», и всем было как-то неловко на него смотреть. И сдается мне, что всем показалось в ту минуту, будто и не было вовсе тяжкой комариной ночи, и не было кочек под ребрами, и рези в продымленных глазах, и мелкой обидной злости. Было утро, обещавшее, судя по туману, ясный день. Семиреченский августовский день и не мог быть не ясным, лучшая пора здесь август и сентябрь.

Белая птица принесла нам удачу. Непривычно рано притопал на берег старик паромщик, взошел на свой капитанский мостик и отважно отплыл навстречу нашим попрекам, уповая на людскую отходчивость, а отчасти и на лень - ну, кому охота будет, переправившись через Алаколь, делать крюк и заезжать в Рыбачье, чтобы пожаловаться на перевозчика.

Тяжелый, обшитый железом паром с ходу саданул по причалу, и старик привычно покрикивал на нас, чтобы заводили паром впритык.

- Чует старый черт, что мы тут всю ночь провеселились, - убежденно сказал Валера, цепляя трос на деревянный измочаленный кол.

Прежде чем пустить машины на паром, старик достал из потрепанного дамского ридикюля, висевшего у него на боку, бумажный бублик и отмотал ленту билетов, похожих на трамвайные. Я глянула на Митью. Он рассматривал свой билет, как диковину, как свидетельство пребывания на Алаколе каких-нибудь яйцеголовых марсиан. Всего, чего угодно, можно было ожидать после ночи у костра, после сказочного явления белой прекрасной птицы, но только не этого пронумерованного квиточка ценой в 1 руб.

- Давай отчаливай, - торопил Валера. - Ложись на курс, капитан поперечного плавания!

- Вот пущу тебя повдоль! - лениво пригрозил старик и добавил с ехидцей: - Слышь, в клубе вчера танцы были… Под радиолу. Солдаты к нашим девчатам приезжали… Шефы!

Валера только сплюнул в ответ.

Поперечного плавания было минут пять, не больше. После стольких часов ожидания это было даже не обидно, а как-то нелепо и странно. Получалось, что старик паромщик был властен перевозить людей из одного понятия о времени и скорости совсем в иное, был властен показать, что, сколько ни спеши, не обгонишь своих лет и не укоротишь своей дороги. Я заметила, что старик слезящимися, выцветшими глазами все же углядел необычного пассажира - Митью Вострецова и начал осторожненько подкатываться к нему:

- Вы из каких будете?

- Семиреченский казак! - не без гордости ответил Митья, и старик мелко захихикал:

- Видал брехунов, но таких не приходилось. Сам брехун, но меру знаю.

- А он, если хочешь знать, тебе, старому брехуну, чистую правду сказал, - вступился Валера и потянул Митью от старика. - Да не заводись ты с ним…

- О нет! - с пафосом произнес Митья. - Я ему сейчас все объясню. - Он отступил от старика, заложил руку за борт ватника. - Вот слушай… - И Митья хрипловатым тенором запел:

Рано утром весной

На редут крепостной

Раз поднялся пушкарь поседелый

Брякнул сабли кольцом,

Дернул сивым усом…

- «И раздул свой фитиль догорелый», - дребезжащим голосом подхватил старик паромщик.

Никто из нас не знал слов этой очень, видно, старой казачьей песни, сбереженной Иваном Вострецовым как нетленная частица родной земли, а они, Митья и паромщик, истово допели ее до конца, стоя друг против друга и в лад качая головами.

- Ах, ты… - изумлялся прораб.

Валера уже причалил паром, одна за другой съехали машины, а старик все не отпускал Митью.

- Значит, из Вострецовых, - напрягал он свою поизносившуюся память. - А слух был, что кончились Вострецовы. Вот и верь слуху…

- Ты бы, парень, вывел нас из камышей, - сказал прораб Валере. - Как бы не завязла эта блоха в солонцах, - кивнул он на нашего «Москвича».

- Дело, - согласился Валера.

- Тогда ты первым поезжай, - распорядился прораб, - за тобой пойдет блоха, а мы ее прикроем с тыла…

Так мы и поехали. А дороги, прокатанные у Алаколя, похожи на лабиринт - из тех, что печатаются на последних страницах журналов для любителей головоломок. Но любители бродят по лабиринту и залезают в тупики легким кончиком карандаша, а тут едешь-едешь по следу шин и вдруг оказываешься в тупике… Выезжаешь из него, проклиная того олуха, по следу которого ехал, но сам ты, между прочим, тоже кому-то подсунул свеженькие отпечатки своих шин, кого-то заманил на неверную дорогу…

Если бы не Валера, не проскочить бы нам так быстро эти несколько десятков километров. Мы гнались исправно за пыльным хвостом его грузовика, а у топких мест он поджидал, пока наш «Москвич» выберется из соленой жижи, и газик к этому времени нагонял нас и насмешливо гудел: «Не робей, блоха!»

Камыши кончились, открылась степь, как всегда поражая своей открытостью, широтой, простором… Осенний воздух был чист и прозрачен, поэтому еще издалека мы увидели пересекающую наш путь ровную насыпь железной дороги, и домик у переезда, и открытый полосатый шлагбаум. Все это было видно так далеко, что мы еще довольно долго добирались до переезда, огибая болотца, заросшие голубой осокой, и заросли каких-то кустарников, но за все это время ни один поезд не простучал по насыпи. А когда мы миновали шлагбаум и въехали на насыпь, то увидели, что рельсы будто кто покрасил в ярчайшую оранжевую краску, и между рельсами, между новенькими шпалами пробивается молодая травка.

Валера, поджидавший по ту сторону насыпи, хлопнул дверцей кабины, подошел к нам.

- Гляди, ржавчина взялась, - он провел рукой по рельсу и показал вымазанную ржавой пыльцой ладонь. - А строили, торопились. Ребята вкалывали - будь здоров! Комсомольская стройка… В любую погоду, евгей не евгей. Рассказывали, будто их главному инженеру приходилось на Турксибе лопатой да носилками землю ворочать, а тут машин было… Я видел одну: едет и под себя рельсы подкладывает; хлоп - и дальше, хлоп - и дальше…

Газик нагнал нас, его пассажиры тоже поднялись на заброшенный переезд.

- Что это? - изумленно воскликнул Митья.

- Называется Дорога дружбы! - с ухмылкой взялся объяснять Валера.

- Ты, парень, не ту выбрал тему! - одернул его прораб.

Ржавые рельсы стремились вдаль, где-то сходясь в одну точку, как и положено параллельным линиям. И чем дальше, тем, казалось, гуще зеленела меж рельсами трава. Траве не расти - страшное заклятье, но если травой зарастает дорога - горько и тяжко на такое глядеть.

Это была та самая дорога, что начиналась от Турксиба, от станции Актогай, и шла на восток, к границе, к Джунгарским воротам, а там, за станцией, названной Дружба, обрывался в никуда стальной путь. И оттого представлялось, что дорога эта - как рука работящая, протянутая вперед, готовая встретить рукопожатие и вдруг ощутившая холодную пустоту.

Строили дорогу молодые парни и девчата, Митьино поколение и Валерино, семиреки и приезжие. Когда они тут шли на работу, пронизываемые евгеем насквозь, где-то за кордоном, на той стороне, уже предвидели и даже точно высчитывали, когда именно и как произойдет все неминуемое, после чего останется без рукопожатия работящая ладонь, протянутая над здешней степью. Уже где-то счастливо переглядывались и хихикали, а парни и девчата все еще не знали - торопились строить, принимали обязательства досрочно пропустить по Дороге дружбы первый поезд, и он прошел, простучал, пронес через степной простор алые полотнища с лозунгами на двух языках. И тот, кто вел его, тоже еще не знал, как не знала и комиссия, которая принимала дорогу, придирчиво записывая все недоделки и настаивая на немедленном их устранении… Ну, а если бы знали? Бросили бы все и разошлись? Нет - все равно бы строили, не могли не строить…

Ветер налетал порывами, хватал за полы - еще не евгей, а куцый тутошний ветерок. Он пошвыривал мелкий щебень, тоненько звеневший о рельсы, и казалось, стальному пути до смертной тоски надоело пустопорожнее позвякивание, и тоскует он по грому и грохоту тяжелых составов.