Мертвые сраму не имут... - Серба Андрей Иванович - Страница 18

6

На крепостной стене Доростола одиноко стоял князь Святослав. Задумчиво смотрел на кативший перед ним голубые воды Дунай, на застывшие на его шири корабли византийцев.

Неспокойно было па душе у великого князя, тревожные думы теснились в голове. Третью неделю в крепости царил голод. Русичи и болгары питались распаренными в кипятке звериными шкурами и древесной корой, они, как козы, общипали в городе все листья и траву. В Доростоле не осталось в живых ни одной собаки и кошки, ни единой птицы. На первых порах, совершая внезапные ночные вылазки, славянские дружинники отбивали продовольствие у противника, нападая на его лагерь или обозы. Однако постепенно в результате длительной, кропотливой работы византийцы перекопали глубоким рвом, перекрыли сильными заставами все дороги и тропинки, ведущие из города. Каждую ночь ромеи расставляли под стенами крепости множество патрулей и засад, их дежурные когорты в любое время суток были готовы к бою. Правда, отдельным группам славянских смельчаков все-таки удавалось отбивать продовольствие и сейчас. Но за каждую горсть муки либо кусок мяса приходилось платить немалой кровью, и с каждым разом все большей.

— Княже, дозволь по делу, — прозвучал за спиной Святослава голос болгарского воеводы Стояна.

— Говори, — не оборачиваясь, ответил великий князь.

— Княже, в городе голод. Поскольку император Иоанн отрезал Доростол от Болгарии и Руси, нам неоткуда ждать ни выручки, ни подмоги с припасами. Значит, следует надеяться лишь на себя. Хочу предложить, как можно обхитрить ромеев и доставить в крепость столь нужную пищу.

О голоде в Доростоле неотступно думал сам великий князь, не единожды говорил об этом с ближайшими сподвижниками, среди которых был и воевода Стоян. Некоторые из военачальников предлагали немедля, не дожидаясь полного истощения сил, выйти за стены крепости в открытое поле и сразиться с имперскими легионами в последнем, решительном бою. Однако великий князь с большинством русских и болгарских воевод придерживались иной точки зрения.

Нехватку съестных припасов испытывали не только запертые в Доростоле славяне, но и византийцы. Их огромная армия в поисках продовольствия давно разграбила не только ближайшие окрестности Доростола, но всю округу. Постепенно для отыскания пищи для солдат и фуража для лошадей интендантские команды ромеев стали все дальше удаляться от города, а в последнее время отдельные когорты и таксиархии в полном составе были направлены в районы, где можно было прокормиться. Оставшиеся в лагере под Доростолом легионеры, живущие впроголодь и постоянно тревожимые вылазками славян, начинали роптать, высказывать недовольство, иногда даже открытое неповиновение. Все чаще в византийском лагере можно было видеть виселицы и деревянные кресты, на которых вешали и распинали смутьянов и начавших появляться дезертиров.

Если длительная осада и связанные с ней трудности расшатывали дисциплину и ослабляли боеспособность имперских войск, смотревших на войну как на источник наживы и привыкших к безудержному грабежу, то среди славян подобного не наблюдалось. Неприхотливые в быту, не развращенные излишествами и роскошью, закаленные в многочисленных походах и привыкшие к любым тяготам воинской жизни, они стойко переносили все лишения, сохраняя туже крепость духа и решимость сражаться до последнего, что и в начале доростольской осады. Именно на эту способность славянского характера рассчитывал князь Святослав и его воеводы. Терпя лишения сами, но зная, что недруг переносит трудности осады гораздо болезненнее, нежели их дружинники, будучи убеждены, что время работает на них, славянские военачальники стремились как можно сильнее ослабить боевой дух византийской армии перед решающим сражением.

Этот план осажденных был хорошо известен и воеводе Стояну. И если сейчас он счел нужным начать разговор о нехватке продовольствия, значит, это было неспроста и Стояна надлежало внимательно выслушать. Великий князь отвлекся от своих мыслей.

— …Я родился на этой земле, знаю здесь каждый изгиб Дуная и камень на его берегах. Если императору Иоанну удалось перерезать все дороги в Доростол на суше, нам остался единственный путь — по воде. Никакому Цимисхию не по силам лишить нас возможности пользоваться этим путем.

— А это, воевода, — указал князь Святослав на византийский флот. — Или забыл о вражьих дромонах и триремах?

— Княже, на кораблях — ромеи, поэтому Дунай для них чужой. Разве знают они, как высока его волна в бурю и как темны осенние ночи. Им не известно, где лодка мчится на стремнине, как стрела, а где закружит ее в водовороте, как щепку. Княже, в первую же бурю мы проскочим на ладьях мимо византийских кораблей, как тени, и вырвемся на речной простор, где нет ромеев. Спустившись по течению дальше от Доростола, мы попадем к братьям-болгарам, которые поделятся с нами последним куском хлеба.

— А путь обратно в Доростол? — спросил князь Святослав. — Против течения и с поклажей?

— Это труднее, княже, — согласился Стоян. — Но разве трудно и невозможно одно и то же?

Сжав губы и прищурив глаза, великий князь какое-то время размышлял.

— Большое дело замыслил, воевода, — наконец сказал он. — Сегодня вместе с воеводой Икмором отберите двадцать сотен лучших воинов, русичей и болгар, и вечером оба заходите ко мне. Поговорим о задуманном еще раз.

На Дунае бушевала буря. Хлестал дождь и завывал ветер, высоко вздымались черные волны. На берегу под стенами Доростола сновали в темноте вооруженные люди, спускали на воду ладьи, прыгали в них. Несколько сильных взмахов веслами, и суденышки одно за другим исчезали среди мрака и непогоды. Вот берег уже пустынен, лишь с грохотом накатывались на него громадные пенные волны…

Раскачивался под ударами волн высокий борт византийского дромона. Пусто на корабле, ни единого огонька не пробивалось из его чрева. Время от времени на палубе появлялась закутанная в плащ фигура, держась за борт, склонялась над водой, пристально всматриваясь в темноту. Но все окрест было скрыто непроницаемым мраком, в глаза летели холодные брызги, мокрая палуба уходила из-под ног. И дозорный, вытерев ладонью влажное лицо, выпрямлялся, спешил от борта туда, где суше и теплее…

Ярко светило солнце, ласкала берег мелкая речная волна. Вниз по Дунаю плыли славянские ладьи. Борта суденышек были прикрыты щитами, гребцы облачены в кольчуги, на головах надеты шлемы, на коленях виднелись луки. На носу передней ладьи стояли рядом воеводы Стоян и Икмор.

— В полдень будем на месте, — говорил болгарин русичу. — Там я родился и вырос, там моя семья. Пять десятков воинов ушли со мной из села под знамя князя Святослава, и все, оставшиеся в живых до сего дня, плывут сейчас вместе с нами. Поэтому нас встретят как родных, мы ни в чем не будем знать отказа.

Так и произошло. Как только ладья с Икмором и Стояном уткнулась носом в прибрежный песок, болгарский воевода выпрыгнул на сушу и, сопровождаемый тремя десятками воинов-односельчан, чуть ли не бегом направился к видневшемуся невдалеке у подножия гор селению. Вскоре оттуда к ладьям двинулась громадная толпа людей. Впереди мужчины-крестьяне несли на толстых жердях связанных за ноги баранов и свиней, гнали коз. За спинами у многих женщин виднелись мешки с крупой, мальчишки-подростки тащили большие кувшины и бурдюки с вином. Перед толпой шли воевода Стоян и седой болгарин с окладистой бородой. Они остановились возле Икмора.

— Здрав будь, русский брат, — поприветствовал воеводу старик.

— Челом тебе, отец, — поклонился в пояс старику-болгарину русич.

— Прими от нас, добрый человек, — указал старик на сложенные у ладей живность, мешки, кувшины, бурдюки. — Прости, что немного, но уже дважды посещали нас незваные гости-ромеи. Все забрали, мало что осталось после них. Лишь то и уцелело, что загодя успели узнать в горы да закопали в лесу. Грабить ромеи мастера.

— Благодарю, отец. Еще раз спасибо за то, что отдаете, не жалея, последнее. Однако мы не ромеи и последнее не забираем.