Пан Володыёвский - Сенкевич Генрик - Страница 123

А по другую сторону, во мраке, под дождем, на ветру, в такой же готовности стояли окостеневшие от холода турецкие полки.

И там никто не жег огня, никто не ел, не пил. Атака всех польских сил ожидалась с минуты на минуту, и потому спаги не выпускали сабли из рук, а янычары стояли стеной с заряженными самопалами.

Выносливый польский солдат, приученный к суровой зиме, еще способен был выдержать такую ночь, но эти люди, выросшие в мягком климате Румелии или средь малоазиатских пальм, совсем изнемогали. Хуссейну наконец ясно стало, отчего Собеский не начинает атаки: леденящий дождь был наилучшим союзником ляхов. Было очевидно — если спаги и янычары простоят здесь двенадцать часов, завтра они как снопы повалятся на землю, даже не пытаясь защищаться, разве что жар битвы их согреет.

Уразумели это и поляки, и турки. Около четырех часов ночи к Хуссейну прибыли два паши: Яниш-паша и Кяйя — предводитель янычар, старый, испытанный, отличный полководец. Печаль и тревогу выражали их лица.

— О господин, — начал Кяйя, — если агнцы мои до рассвета так простоят, на них ни пуль, ни мечей не понадобится!

— О господин, — сказал Яниш-паша, — мои спаги закоченеют и драться не станут.

Хуссейн дергал себя за бороду, предвидя поражение и собственную погибель. Но что было делать? Позволь он людям хотя бы на минуту ослабить боевой порядок, разжечь огонь, согреться теплой пищей, атака началась бы немедля. И так со стороны валов время от времени слышались звуки рожков, словно сигнал коннице к выступлению.

Кяйя и Яниш-паша видели один только выход: не ждать атаки, а самим всеми силами ударить на неприятеля. То, что он стоит в боевой готовности, не помеха, ибо, сам вознамерившись атаковать, враг не ожидает атаки. Глядишь, и удастся оттеснить его с валов; разумеется, в ночной битве поражение возможно, но завтра днем оно неизбежно.

Хуссейн, однако, не отважился внять совету старых воителей.

— Как же так? — сказал он. — Мы все окрест изрезали рвами, полагая в них единственное спасение от дьявольской этой конницы, а теперь сами перейдем те рвы, навлекая на себя неминучую гибель? Вы мне советовали, вы предостерегали, а нынче что же говорите?

И приказа не отдал. Велел только из орудий палить по валам, на что Контский тут же и ответил, притом весьма успешно. Дождь становился все холоднее и сек все безжалостней, ветер шумел, выл, промозглая сырость проникала сквозь одежду и кожу, леденила кровь в жилах. Так прошла эта долгая ноябрьская ночь, во время которой подорваны были силы воинов ислама, и отчаяние вместе с предчувствием краха овладело их сердцами.

Перед самым рассветом Яниш-паша еще раз явился к Хуссейну с советом: отступить в боевом порядке к мосту через Днестр и там осторожно затеять военную игру. «Ибо в случае, если бы войско наше не сумело противостоять натиску конницы, — говорил он, — то, мост перейдя, оно на другом берегу укроется, и река послужит ему заслоном». Кяйя, предводитель янычар, был, однако, иного мнения. Он полагал совет Яниша запоздалым и при том опасался, что, когда огласят приказ об отступлении, войском тотчас овладеет паника. «Спаги с помощью ямаков надлежит сдержать первый натиск конницы гяуров, даже если всем им при этом полечь суждено. Янычары тем временем им на подмогу подоспеют, а коль скоро первый натиск гяуров будет отражен, аллах, быть может, ниспошлет нам победу».

Так советовал Кяйя, и Хуссейн послушался его совета. Конница выдвинулась вперед, а янычары и ямаки встали в боевых порядках позади нее у шатров Хуссейна. Рати их выглядели внушительно и грозно. Белобородый Кяйя, «божественный лев», до сей поры привыкший исключительно к победам вести солдат, носился вдоль строя, всех ободрял, укреплял дух, поминая прежние успехи. А воинам тоже милей была битва, нежели бездеятельное стояние в слякоти, под дождем, ожидание на ветру, пронизывающем до мозга костей, и потому, хотя окоченевшие пальцы солдат едва удерживали ружья и пики, они радовались, что согреются в бою. С меньшим воодушевлением ожидали атаки спаги: и оттого, что на них приходился первый удар, и оттого, что было средь них много уроженцев Малой Азии и Египта; весьма чувствительные к холоду, они едва живы остались к концу той ночи. Кони тоже натерпелись немало; пышно убранные, они стояли, свесив головы, и от храпов их валил пар. Люди с посиневшими лицами и потухшим взором вовсе не о победе помышляли, а том, что даже смерть лучше той муки, какую принесла им прошедшая ночь, но всего лучше — бегство в отчий дом, под горячие лучи солнца.

В польском войске десяток-другой солдат из тех, что легко были одеты, к утру замерзли на валах, но в целом и пехота и конница перенесли холод несравненно легче, нежели турки; их подкрепляла и надежда на победу, и почти что слепая вера в то, что, коль скоро гетману было угодно, чтобы они коченели в ненастье, муки эти им несомненно добром обернутся, туркам же — злом и погибелью. Впрочем, первые признаки утра они тоже встретили с радостью.

В это как раз время на гребне вала показался Собеский. Зари на небе в тот день не было, но лицо его озарилось, когда он понял, что неприятель хочет дать ему бой в самом таборе. Нисколько уже не сомневаясь, что день этот принесет роковое поражение Магомету, он стал объезжать полки, повсюду призывая: «За костелы посрамленные! За оскорбление пресвятой богородицы в Каменце! За зло, христианству и Речи Посполитой причиненное! За Каменец!» А солдаты поглядывали грозно, как бы говоря: «Да уж едва стоим! Дозволь, великий гетман, тогда увидишь!» Светлело, в серых сумерках утра все явственней вырисовывались очертания конских голов, фигуры людей, копья, прапорцы и, наконец, пехотные полки. Они первыми пришли в движение и поплыли во мгле неприятелю навстречу, как бы двумя потоками обтекая с боков конницу; затем двинулась легкая кавалерия, оставляя в средине широкую дорогу, по которой в надлежащий момент должны были промчаться гусары.

Каждый командующий пехотным полком, каждый ротмистр уже получил инструкцию и знал, что положено ему делать. Пушки Контского ревели все мощнее, вызывая столь же мощный рев с турецкой стороны. Но вот защелкали мушкетные выстрелы, призывный вопль облетел лагерь — грянул бой.

Все застила мгла, но отголоски сражения доходили и до гусаров. Слышны были выстрелы, лязг орудий, крики людей. Гетман — он оставался до сей поры с гусарами и беседовал с воеводой русским — вдруг умолк и стал прислушиваться, а потом сказал воеводе:

— Пехота с ямаком бьется, те, что впереди, там в шанцах, смяты уже.

Эхо выстрелов ослабло, когда грянул вдруг оглушительный залп — один и другой. Очевидно было, что легкие хоругви одолели спаги и лицом к лицу столкнулись с янычарами.

Великий гетман вздыбил коня и молнией помчался с группой приближенных к месту сражения; воевода русский с пятнадцатью гусарскими хоругвями стоял наготове, ожидая только знака, чтобы двинуться на подмогу и решить судьбу сражения.

Ожидали они довольно долго, пока там, в глубине табора, кипело и гудело все страшнее. Битва, казалось, перекатывалась то вправо, то влево, то в сторону литовских войск, то к воеводе бельскому — подобно громовым перекатам во время грозы. Орудийные выстрелы турков редели, зато артиллерия Контского била с удвоенной силой. Спустя час воевода русский почувствовал, что центр битвы снова переместился и происходит она как раз напротив его гусаров.

В эту минуту примчался во главе своих людей великий гетман. Глаза его сияли. Осадив коня перед воеводой русским, он крикнул:

— За дело, с богом!

— За дело! — гаркнул воевода.

Его команду подхватили ротмистры. Лес копий с грозным шумом враз склонился к конским головам, пятнадцать хоругвей конницы, привыкшей все крушить на своем пути, тяжкой тучей двинулись вперед.

С того самого времени, когда в трехдневной битве под Варшавой[87] литовские гусары под началом Полубинского расщепили будто клином шведскую армию и прошли сквозь нее, никто не помнил столь мощной атаки. Рысью с места взяли хоругви, но шагов через двести ротмистры дали команду: «Вскачь!», гусары, заявив о себе криками: «Бей! Убивай!», пригнулись в седлах, и кони стремительно понесли их вперед. Лавина вихрем мчавшихся коней, железных рыцарей, склоненных копий была как необузданная стихия. И надвигалась как гроза, как бушующие волны — с шумом и грохотом. Земля стонала под ее тяжестью, и ясно было, что, даже если никто из гусар копьем не нацелится, сабли не выхватит, они с разбегу самим весом своим повалят, сомнут, втопчут в землю все на своем пути, как смерч, что ломает и валит лес. Так домчались они до кровавого, трупами устланного поля, где кипело сражение. Легкие хоругви бились еще на флангах с турецкой конницей и сумели значительно потеснить ее, однако в средине еще стояли необоримой стеной сомкнутые шеренги янычар. Не одна легкая хоругвь уже разбилась о них, как волна, что катит из морских просторов и разбивается о скалистый берег. Сокрушить их, превозмочь предстояло теперь гусарам.