Повесть о фронтовом детстве - Семяновский Феликс Михайлович - Страница 7

С бугра по мокрому полю к нам бежал боец. Он отчаянно выдирал ноги из грязи, что-то кричал, но что, не слышно. Подбежав к первой штабной повозке, он что-то сказал ездовому. Тот повернулся назад и тревожно крикнул:

– Снаряды – вперёд!

Другие бойцы подхватили крик. Мы с дядей Васей тоже кричали:

– Снаряды – вперёд! Снаряды – вперёд!

Снаряды нужны пушкам на высоте. За ней шёл бой. А кто там побеждает – наши или немцы, не видно. Этот бугор, который кто-то из офицеров назвал высотой, всё закрывал. Слышно только, как стреляют винтовки, стрекочут автоматы и пулемёты и с высоты гулко бьют пушки.

Повозки со снарядами рванулись с места. Ездовые нещадно стегали лошадей. Те неслись во всю прыть. Повозки промчались мимо нас.

Я посмотрел на дядю Васю. Может, разведчикам как раз сейчас нужны патроны и гранаты, а мы в обозе стоим. Он тоже так подумал. Глаза его блеснули. Он сердито дёрнул вожжи, крикнул на лошадей. Они свернули влево, быстро обошли повозки, на которых ехал штаб, взяли крупную рысь.

Лошади артиллеристов скоро перешли на шаг. Ездовые спрыгнули на землю и бежали рядом. Мы догнали их и на высоту въехали вместе. Повозки со снарядами понеслись к пушкам. Дядя Вася заметил невдалеке большую яму и спустил в неё повозку. Сам взял автомат и залёг наверху. Я упал рядом с ним.

Отсюда весь бой хорошо виден. Он совсем не такой, как я думал. Я представлял себе: немцы убегают во все лопатки, а наши на ходу щёлкают их одного за другим, одного за другим. Немцы бегут толпой, а у наших – одна цепь, вторая, третья.

Но всё было по-другому. Наши рассыпались между хатами и перебегали поодиночке, будто играли в прятки. А где же разведчики? Как я ни смотрел, никого из них не увидел. Они, наверное, прорвались так далеко, что пехота отстала.

Я стал смотреть на бойцов. Приметил одного. Высокого, в шинели, с винтовкой со штыком. Он бежал неторопливо, то пригибался, то выпрямлялся, то забирал вправо, то влево. Изредка он останавливался, прикладывал винтовку к плечу и стрелял.

А вон и немцы. Они были еле видны, но я их ни с кем не спутаю, насмотрелся, хорошо запомнил. Ага, они убегали. Пусть не толпой, но всё равно драпали. Так их! Так!

Артиллеристы разгрузили повозки, снова разбежались по своим местам у пушек и продолжали стрелять. Пустые повозки понеслись вниз.

– Дядя Вася, можно? – крикнул я.

Он напряжённо что-то высматривал в селе и даже не повернул головы на мой крик, только махнул рукой.

Я побежал к пушкам. Их было две. Они вместе с нами шли в колонне. На остановках я подходил к артиллеристам, разговаривал с ними. Такие же пушки я видел ещё в начале войны, когда наши отступали. Тогда мы с ребятами тоже бегали смотреть, как они стреляли, и приносили артиллеристам воду и хлеб.

Сейчас пушки стреляли всё быстрей, точно поспорили, кто выпустит больше снарядов. Снаряды летели к высоте на другом конце села, где ещё были немцы. Там вспыхивало пламя разрывов, выбрасывалась вверх земля.

Я остановился у ближней пушки. Артиллеристы были в замасленных гимнастёрках. Их шинели, шапки и ремни валялись на земле. Но и в гимнастёрках им было жарко. Лица закоптились от дыма и пороха. Глаза зло блестели.

Командовал здесь старшина с такими же, как у Петра Иваныча, погонами. Он стоял слева от пушек, немного впереди. На груди у него висел бинокль. Он то подносил его к глазам, то забывал о нём. Резким голосом он кричал: «Огонь!» – и рубил рукою воздух. Старшина не поворачивал головы к пушкам. Казалось, он командовал самому себе. Артиллеристы тоже не смотрели на него, но тут же выполняли команды.

Один из бойцов сидел на станине. Приставив правый глаз к прицелу, он быстро вертел рукоятки, и ствол то опускался, то поднимался, двигался то вправо, то влево. Другой боец вгонял снаряд в ствол, а третий – с железным стуком открывал и закрывал замок.

Труднее всех приходилось четвёртому артиллеристу. Он был самый старый, худой, с глубокими морщинами на лице. Его гимнастёрка вся была выпачкана ружейным маслом. Он бегал к ящикам, вытаскивал снаряды, обтирал их тряпкой, каким-то особым большим ключом свинчивал с головок колпачки и подавал второму бойцу. Он торопился, но не поспевал.

Артиллерист увидел меня и крикнул:

– Чего стоишь? Помогай!

Я сразу понял, что надо делать. Бросился к открытому ящику, схватил новенький скользкий снаряд и подал артиллеристу. Он обтёр его гимнастёркой, зло свинтил колпачок, отбросил и передал соседу. Тот с ходу вогнал мой снаряд в ствол. Третий боец с железным стуком закрыл замок. Старшина ладонью разрубил воздух. «Выстрел!» – крикнул первый боец и дёрнул шнур. Короткое пламя вырвалось из ствола, и мой снаряд понёсся к фрицам.

Есть! Раздался взрыв, поднялась земля, полетели доски. Снаряд попал в цель. Точно!

Второй артиллерист дёрнул рукоятку. Почерневшая гильза выскочила из пушки и, дымясь, откатилась со звоном к мои ногам. Я засмотрелся на неё.

Первый артиллерист повернул ко мне гневное лицо, а четвёртый крикнул:

– Шевелись!

Я опомнился и бросился к ящику. Когда я стоял возле пушки и ничего не делал, было немного страшно: ждёшь выстрела и обязательно вздрогнешь. А сейчас не до страха – только успевай подавать снаряды. Я был весь в поту. Если бы пальто сбросить… Но даже расстегнуть не успеешь.

– Четыре снаряда, беглым – огонь! – скомандовал старшина.

Догоняя друг друга, снаряды, как молнии, понеслись к немецкой высоте.

Старшина посмотрел долгим взглядом в бинокль и хрипло протянул:

– От-бо-ой!

Артиллеристы, кто где стоял, опустились на землю. Они тяжело дышали, вытирали лица грязными платками, жадно закуривали.

– Шабаш, – тихо сказал мне четвёртый артиллерист и закрыл глаза.

У меня в ушах стояли шум и звон. Ломило спину, гудели руки и ноги. Я облизывал шершавые губы, дышал всей грудью и не мог надышаться. Неужели стало тихо? Старшина устало сидел на земле, курил, и тишина не исчезала.