Валькирия - Семенова Мария Васильевна - Страница 94

– Пошли-ка со мной, – сказала я отроку. Он хотел посмотреть, как отправятся корабли, и спросил недовольно:

– Зачем ещё?

– Затем, что я так велю, – отрезала я. – А не любо, никто силой не держит.

Он поплёлся за мной. Он думал, сейчас я буду что-то доказывать, и гадал, пригодятся ли кулаки. Или мужское умение не оплошать перед кметем с косой. Почём знать! Я молча вела к мреющим корбам, к набухшим осенними дождями трясинам. Твердята вымочил ноги, перелезая топкое место. Я слышала, как он ругался вполголоса. Я была босиком. Я до снега бегала босиком.

Я остановилась на самом верху гранитного лба, глядевшего далеко по болотам. Твердята присел на валежину, стал отжимать сапоги. Я велела:

– Зажги костёр.

Он наломал хворосту и высек огня. У себя дома он был вожаком, девки липли, ребята отступали с дороги. Он ждал испытаний, идя к нам в Нета-дун. Он готовил себя служить и снова быть малым в роду, слушать посвящённых мужей и отца-воеводу... но прихоти девичьи выносить?

Я сидела под деревом, обхватив руками колени. Жадные язычки огня были почти незаметны в слепящем солнечном свете. Друзья Хаука и сам он, наверное, уже сидели на палубе, и палуба качалась под ними, и ветер дул в паруса. Высматривал ли Ха-ук меня на берегу? Твердята укрепил меж камнями две толстые палки, повернул к огню сапоги. Сейчас склонит голову набок, начнёт лениво поглядывать на меня. "Я выкатила ему под ноги горящую головню:

– Наступи.

Он отшатнулся испуганно и недоуменно, вскинул глаза.

– Боишься, ососок, – сказала я, и губы одеревенели. – Смотри!

Вытащила черно-золотой, переливчатый сук и поставила на него ногу.

Боль ударила, рогатым копьём, снизу вверх, от ступни до затылка. Рушилась в пламени Злая Берёза, метельная зимняя ночь навек поглощала Того, кого я всегда жду. Рвался к небу последний костёр Славомира. Не станут нас с ним закапывать вместе в снег. Дотла, до серой золы выгорал во мне Хаук, его колдовская свирель, его синие, отчаянные глаза. Для меня не сбудется баснь. Они никогда не сбываются, потому-то их и рассказывают. Давно было мне уже пора это понять...

Я открыла глаза. Твердята, оказывается, тоже наступил на головню и тоже сидел крепко зажмурившись, закусив губы, и на побелевшие щёки текло из-под век. Ему не за что было себя мучить. Ничего. Вскорости наживёт.

– Плачешь, – сказала я, и он встрепенулся. У меня глаза были сухие. Я сказала ещё: – Поймёшь когда-нибудь, отчего воину можно плакать, отчего нет. Ступай себе домой, если хоти нет сопливой девке служить.

Твердята поплевал на широкие ольховые листья, неверными пальцами прижал к волдырям. Бережно натянул сапог, ещё не просохший... взял другой и спохватился:

– А ты как? Я усмехнулась:

– Да как-нибудь.

– Негоже, – молвил Твердята. И вдруг протянул второй сапог мне: – Сделай милость, Зима Желановна, прими!

– Не серчай, дитятко, на Милонега, – сказал мой наставник. – Он на всём свете любит лишь одного человека: нашего Бренна...

Постепенно мы вызнали с Блудом, что Грендель когда-то ходил у князя Рюрика в кметях, и люди считали его храбрецом, каких поискать. Всего-то раз он поколебался в бою, поберёг себя, отступил, бросив раненого побратима... Но с той поры уцелевшего мучило одно и то же видение: всякий раз, когда смерть зажигала красное пламя на концах вражьих мечей, метилось Гренделю, будто спешит, спешит ему на выручку когда-то преданный побратим, идёт в шеломе и кольчуге, укрывшей голые рёбра, с копьём в костлявой руке...

Оттого он не мог усидеть долго на месте, жил когда в Ладоге, когда у Вольгаста, смотря где злей было немирье, искал, чтобы государыня Смерть решила от муки, вернула ясный рассудок. О прошлом годе погнало его аж за самое Варяжское море, на корабль то к одному, то к другому вождю... А дом знал всё равно там, где ставил стяг наш воевода. Только Мстивоя как Обдует слушался Милонег, только ради него был готов голыми руками ломать любого врага...

Однажды мы снова взялись вопрошать Хагена о распятом Вожде.

– Я расскажу лучше, я сам христианин, – сказал подошедший Грендель. Он был в добром расположении духа, и мы дождались его повести: – Когда мы осаждали монастыри, нам порой предлагали креститься и всем обещали подарки. Я девять раз принимал крещение и, бывало, получал нарядную одежду, но бывало, что и рваньё!..

А больше в ту осень ничего весёлого не случилось. Трижды к нам из-за стен долетал по ночам дальний собачий вой, заунывный и жуткий, как над мертвецом, и наутро люди шептались, что, мол, Гелерт и Арва тотчас поджали хвосты и юркнули под лавку, и выманить не удалось... А сторожа на забрале не могли взять в толк, отколь слышался вой.

Многие понимали, что это было скверное предвестие для вождя. Могучие воины хмурились бессильно: даже их червлённые кровью щиты не укроют его от напасти. А Перун, хранящий вождей, уже скоро смежит глаза до весны. Сам воевода вёл себя как обычно. Только однажды я услыхала, как он негромко сказал возмущённому чем-то Плотице:

– И не перечь мне, когда я говорю, что это не убыль.

Ответ старого храбреца я повторить не решусь, подобными словами только гнать прочь костистую нечисть. Наверное, снова шла речь о его деревянной ноге и о том, что придётся ей торчать в гриднице с хозяйского места. Помню, я стиснула в ладони дедушкино громовое колесо и долго звала Перуна, упрашивая помочь. Вождь честен дружиной, дружина честна вождём. Как уйду? Древнего Вождя тоже бросили, когда отвернулась удача...

Мы спускали корабль на воду ещё несколько раз. Рюрик закрыл новогородцам прямой выход в море. Упрямые Вадимовы гости пробирались волоками, тащили по просекам добро и лодьи в другие реки из Мутной. И именно ныне, когда холодное Нево лютовало то и дело: может быть, не так пристально стерегли его воеводы, сидевшие по городкам? За других не скажу, но мимо нас птица незамеченная не пролетала. Наш корабль дважды догонял гружёные пузатые лодьи, и оба раза, когда те уже хватали луки для боя, мы подворачивали парус, смиряя прыть судна, и загоняли новогородцев назад в ту самую реку, из которой они было выбежали. Да напоследок ещё проходили на расстоянии громкого окрика, и воевода не сулил милости, буде вновь попадутся. Его знали неплохо и торопились убраться. Кмети, давно не рывшиеся под чужой палубой, ворчали, но больше для виду. Велика слава, если от одного твоего паруса кидаются наутёк и не дерзают выникнуть снова!