Лебединая дорога - Семенова Мария Васильевна - Страница 112

— Попомнишь, Мстиславич, когда самого холопом назовут. Да поздно не было бы… С тем его и увели.

Настал день. Чурила посоветовался и отложил суд до завтра: пусть люди узнают, пусть поговорят между собой.

И жизнь города текла в привычных берегах. Неторопливо выплыло из ворот стадо коров, просеменили тонконогие овцы… стали выезжать из-за стен всадники, отплывать от берега лодки…

В одной из лодок пересекал Медведицу Видга. Он знал от Скегги, что на том берегу его ждали. Но не хвалят мужа за спешку. И он не показывался в городе несколько дней.

Ибо Видга был воином, а воин редко сидит без дела. Женщины подождут.

Терпеливо латал он и переделывал по себе огромную датскую кольчугу, устраиваясь подле Левши, когда того выносили из дому. Торгейр смотрел на его работу с неизменным интересом. Иногда советовал, как поступить. И ради него Видга терпел даже мальчишку Ждана, липнувшего с расспросами: а что, а как, а для чего. Ждана извиняло только то, что он сам был сыном воина и спрашивал о достойном.

Торгейр, правда, почему-то сразу забывал о них обоих, когда вблизи показывалась Любомира…

Так или иначе, но в этот день внук Ворона решил побывать в Верхнем конце. Правду сказать, в Урманском конце тоже только и говорили, что про Ульва трэля и конунгов суд. Но мужу не пристало изменять принятому решению. И вот Видга греб через реку, посадив к рулю верного Скегги. И радовался, потому что длинные весла слушались его легко и охотно.

Причалив, он зашагал к городским воротам, и бисерная нитка покачивалась у него на груди, спрятанная в холщовый мешочек. Она еще будет хранить тепло его тела, когда он наденет ее Смэрне на шею. Смэрна обрадуется и заробеет, и зальется румянцем, и опять испугается, как бы кто не отобрал, а он, Видга, успокоит ее и скажет ей… скажет ей… и, если соберется с духом, может быть, возьмет ее за руку… Тогда, перед походом, он так на это и не отважился.

Свист, пронзительный, отчаянный свист резанул уши! Пригибаясь, Видга вертанулся на пятке…

Задумавшись, он, оказывается, дошел до самого дома Вестейна. А на крыше боярских хором, свесив босые ноги, сидели Вышатичи — Лютинг, сын ярла, и его красавица сестра. Над их головами кружилось и ворковало синие облако.

Крепким кулаком Нежелана полушутя, полусердито замахивалась на брата — ужо тебе, баловнику! Зато Лют смотрел с крыши кошачьими глазами, небрежно заслоняясь от сестры локтем и насмешливо спрашивая:

— Напугался, княжич?

Казалось, он был уверен, что Видга вот сейчас схватит из-под ног первый же камень и промажет со злости, запалив им через забор. Или в бессильной ярости закричит что-нибудь по-урмански. То-то будет потеха! Ишь, разбойник, повадился в Верхний конец, ровно к себе домой…

Но Видга смотрел на него молча. А после не торопясь пошел по улице дальше.

Уж он-то не стал бы пугать другого свистом из-за спины! Да еще прикрываться от мести — стыдно выговорить — сестрой…

Молчаливое оскорбление угодило точно в цель. Теперь уже Люту хотелось ринуться за Видгой или проорать вслед нечто такое, чтобы молодой викинг вернулся и подождал, пока он, Лют, слезет вниз и перемахнет через тын, и вот тогда-то они…

— Лютище! — толкнула его Нежелана. — Заснул ты, али что? Рябой, рябой-то, смотри!

Лют живо вскочил на ноги, подхватил шест с тряпкой, навязанной на конце, и погнал в небо севших было голубей, уже не памятуя ни о Видге, ни о варягах, ни даже о завтрашнем княжеском суде…

Дюжие бородатые гридни княгиню пропустили не прекословя: молча расступились перед ней, сунули в скважину замка трубочку-ключ… Дверь заскрипела, поворачиваясь на петлях. Затхлой, нежилой сыростью пахнуло Звениславке в лицо. Давным-давно никто не сидел в княжеском порубе. И были-то здесь, должно, последними те самые хазары, которых еще пустили домой с мечом, нарисованным на бересте…

А теперь здесь сидел Улеб.

Он поднялся из угла навстречу княгине, неловко скользя по бревнам связанными руками.

— Княгинюшка…

Звениславка остановилась на пороге. Заговорила не сразу — еле справилась с голосом:

— Как же это ты… Улеб Тужирич…

Все было здесь. И Бирка, залитая холодным весенним солнцем, и Невское Устье, усеянное, что муравьями, черными лодками ижор, и тонущий кнарр, окутанный, как смертным покрывалом, розовым озерным туманом.

Улеб тяжко вздохнул, затоптался по гнилушкам, выстлавшим пол, — большой, громоздкий, безмерно виноватый.

— Ты уж прости дурня, матушка Звенислава Малковна. Тебе-то не думал я обиду учинить…

Княгиня шагнула вперед, вытянула из рукава, из-за створчатого серебряного обручья, острый маленький нож. И полетели веревки с запястий стеклу кузнеца. Ладожанин почти с испугом посмотрел на свои кулаки:

— Ох, вот спасибо… да не наказал бы тебя Мстиславич… крутенек супруг твой.

— Не накажет, — сказала Звениславка спокойно. Улеб неожиданно пододвинулся к ней, пал на колени, схватил ее за обе руки и горячо, сбивчиво зашептал:

— Княгиня… все сказать тебе хотел… В кузнице нашей… там, где я льячки держал… серебро под полом закрыто. Делал я, что люди просили, копил… добрая ты… а все одно выкупиться на волю хотел… Вели вырыть, княгиня, возьми. Хоть не рабом помереть… — А не казнят? — спросила Звениславка, чувствуя — вот сейчас расплачется.

Под коленом Улеба треснула прогнившая щепка.

— Уйду, — ответил он, и даже в полутьме было видно: говорил о давно выношенном, о заветном. — К полудню подамся. В Киев город на Днепре. Туда-то… сокол варяжский нескоро долетит. Звениславка молчала.

— Не истребил я ни самого, ни слугу, — продолжал Улеб. — Знать, Роду великому то неугодно. Судьба, стало быть, самому уходить… коли пустят… да не пустят, знаю я Мстиславича твоего… не поминай плохо, княгиня…

— Просить буду, — сказала Звениславка тихо. — Тебя ие оставлю.

Улеб прижался к ее руке бородатой щекой.

— Много ли напросишь… а серебро возьми… свободным родился, свободным и кончусь. А князю скажи, что и ему кукушка на сухом дереве куковала. Понюхает еще, чем сапоги варяжские пахнут…

Звениславка выпрямилась, как от толчка. Вырвала у него руку.