Своими руками - Данилов Алексей - Страница 22

Но назад он всё равно не вернулся, устало поплёлся домой.

«Пускай двойки ставят сколько хотят. Пускай из школы выгоняют. Возьму и сам брошу учиться, — с обидой думал он. — К Фёдор Михалычу помощником пойду. Он возьмёт. А подрасту — сам буду доить коров или ещё что научусь делать. Пускай…»

Дома все досматривали кино. На Илюшку никто не обратил внимания. Он покосился на экран, где суетились эсэсовцы, поднималась стрельба, звучала музыка, прошёл в свою комнату, разделся и лёг спать.

Телевизор гремел на весь дом. Илюшка в обиде глотал слёзы и под этот шум уснул. Сквозь сон слышал голос матери, звавшей его ужинать, а потом до утра, словно кино, смотрел страшные сны, забывшиеся сразу, лишь открылись глаза.

Из дому Илья ушёл раньше времени, тайком от отца и сестры, чтобы они не спросили, почему он без портфеля. Отойдя от дома, оглядевшись, он нырнул в сад.

На яблонях бусинками светлели капли от утренней измороси. Трава была мокрая и холодная. Илья без труда нашёл портфель и подошёл к боярышнику. Куст был белый от сорочьего помёта. Илья не удержался от смеха, вспомнив, как он испугался и быстрее зайца нёсся по саду.

«И на яблоньку не налетел, — подумал он. — Весь лоб расквасил бы».

В саду было тихо и безлюдно. Одни яблони стояли вокруг, и по ним сновали озабоченные синички, добывали корм, радостно посвистывали. Илюшка весело шагал к школе. Никто его не видел вечером в саду и не видит сейчас, не будут смеяться.

Борисок — бухгалтершин сын

Его звали Борисом. Но в деревне все стали называть Бориском.

Он приехал с матерью-бухгалтершей из какого-то города к колхозному механику, Евгению Матвеевичу, бросившему свою первую семью с двумя ещё маленькими сыновьями.

Они поселились на втором этаже старинного кирпичного дома, называвшегося конторкой, потому что в нём когда-то была контора машинно-тракторной станции, потом колхозное правление.

Илюшка сперва дружил с Бориском, ходил к нему в дом, где они жили по-городскому, без скотины и птицы, квартиру устелили и увешали дорогими коврами и держали учёную собаку — бульдога Жданку.

Борисок и прозвал сразу Илюшку Лапшой, всем надавал прозвищ. Дома у себя он любил командовать, заставлял ребят носить из сарая дрова, мыть собачьи миски и пылесосить ковры, а сам надевал боксёрские перчатки, садился в кресло, словно на отдых после боя на ринге, и следил за работой друга. Иногда он показывал боксёрские приёмы: больно смазывал по скуле или давал под дых.

Илюшка в начале их дружбы не обращал внимания на выходки Бориска, но потом понял, что тот не друг, а наглец, раздружился с ним…

Борисок шёл к школе следом за Илюшкой, окликнул его:

— Лапша, стой! Откуда ты?

Илья не отозвался, подошёл к дверям школы, у порога встретился с рыжей Катькой.

— Илюшка, здорово, — пропела она. — Чего-то ты, как летом, нараспашку?

— А лето и есть. Не видала, мухи летают? — ответил Илья. — На нос тебе насели.

Катька замахнулась на Илью, но не ударила, спросила:

— Скажи, Илюш, что у тебя случилось? Ты из-за двоек вчера расстроился?

— Нашла ещё из-за чего! Подумаешь, две двойки, — ответил Илья.

— А не мне это надо знать, — сказала Катька. — Сам знаешь, кому интересно. Анечке твоей. Ладно, потом поговорим. Старый твой дружок идёт.

— Замшевый, — добавил Илья и подтолкнул Катьку в дверь.

— Лапша, задержись, — повторил Борисок.

— Некогда, Замшевый, — ответил Илья.

— Ну и пижон ты…

— Жуй свои подошвы, — проговорил Илья, захлопнув перед носом Бориска дверь.

Он готов был дать ему оплеуху, но побаивался его боксёрских приёмов, а подговаривать ребят отлупить зазнайку не хотел. Будут неприятности директору, как уже было раз. А было так.

Борисок однажды принёс в школу жевательной резинки, оделил ребят — и на уроке литературы началось жевание. Это было в пятом классе, весной. Галина Васильевна объясняла урок и вдруг увидела, что все перед ней жуют. Она говорит, а они жуют, жуют, молча глядя на неё бессмысленными глазами. Ничего в рот не кладут, а жуют, словно коровы жвачку.

— Ребята, вы чем заняты? — спросила Галина Васильевна.

— Жуём.

— Жвачку.

— Заграничная, — посыпались ответы.

— Хотите, Галина Васильевна, я и вас угощу? — спросил Борисок.

— Сейчас же идите и выплюньте эту гадость, — сказала Галина Васильевна. — На моём уроке чтобы этого не было. Вам в ум ничего не идёт.

— Ещё как идёт, — заверил Борисок.

Девчонки стали выходить из-за парт, выплёвывали в мусорную корзину резинку.

— Борис, тебя не касается? — напомнила Галина Васильевна. — Ребята, я жду.

Борисок в ответ выдул изо рта отвратительный розовый пузырь, похожий на безобразно распухший язык. В классе поднялся смех. Ребята, кто ещё не расстался с резинкой, занялись тоже выдуванием пузырей, не обращая внимания на слова учительницы.

Урок был сорван. На шум в класс пришёл директор и начал разбираться с ребятами. Галина Васильевна, обиженная, ушла из класса.

Николай Сергеевич молча смотрел на ребят. Все, кроме Бориска, прятали резинку: выплёвывали под рубахи, совали в карманы, в пеналы и учебники, прилепляли к партам. Борисок смотрел директору в глаза и жевал.

Николай Сергеевич молча стал ходить по классу, о чём-то думал, вдруг остановился и сказал рыжей Катьке сходить в учительскую за Галиной Васильевной.

Ребята встали и извинились перед Галиной Васильевной. Не встал и не извинился лишь Борисок.

— Садитесь, ребята, — сказал Николай Сергеевич. — Надо помнить, где чем можно заниматься. А ты, Борис, встань. Нам надо с тобой побеседовать отдельно.

Николай Сергеевич увёл Бориска в свой кабинет на беседу.

А через два дня в школу приехал из роно инспектор разбирать дело по жалобе матери Бориска, Веры Семёновны, о плохом обращении с её сыном в школе. Мальчик сделал добро для друзей, а его за это выгнали с урока и несправедливо обвинили в нарушении дисциплины.

Борисок в тот день ходил героем.

Илье не терпелось рассказать ребятам, что Аньки Князевой отец организует кружок дояров, но боялся, что об этом узнает Борисок, не даст насмешками проходу, отобьёт у ребят охоту заниматься в кружке и Фёдор Михайлович перестанет впредь доверять тайны. Но на первом же уроке Илья получил по немецкому двойку и обо всём забыл. Двойку по немецкому! На прошлом уроке он не слушал объяснение — из головы не выходило намерение отца продать корову. Дома не открывал учебник.

Бывало так: когда Илья Лапшин назубок знал уроки, его по неделе и дольше не вызывали к доске. Теперь же все учителя словно сговорились: первым отвечать Лапшину. В журнал вкатились, словно на новеньких великах, ещё две двойки, а когда на четвёртом уроке он с места отказался от ответа, его «потащили» к директору.

У Николая Сергеевича была особая привычка разговаривать с учениками. Он сажал провинившегося на своё директорское место, за стол, ходил по кабинету и вёл разговор. Илья тоже занял директорское кресло. Он отказывался садиться, но Николай Сергеевич вежливо за плечо подвёл его и заставил сесть.

— Ты, Лапшин, главное, не стесняйся, — сказал он. — Я с отвращением вспоминаю, когда мне приходилось стоя, как кол в классном журнале, торчать провинившимся перед старшим. Тем более сидя, как ты знаешь, я никогда не разговариваю с людьми, с достойными, разумеется.

— Я не стесняюсь, Николай Сергеевич, — ответил Илюшка, выползая из глубины кресла на самый краешек.

Николай Сергеевич остановился перед окном и засмотрелся на улицу. Илюшке захотелось тоже посмотреть, что там интересного. Но сейчас не встанешь, хотя и сидишь, как большой, за директорским столом, не подойдёшь к окну полюбоваться улицей.

— Герой наш, товарищ Князев, пожаловал, — сказал Николай Сергеевич. — Неугомонный человек, не правда ли?

— Правда, — ответил Илья, стыдясь разговаривать о Князеве после злополучных двоек.