Отчаяние - Семенов Юлиан Семенович - Страница 60

Один из врачей, самый старый, Ливин, попросил коллег выйти. Оставшись наедине с зэком, тихонько, дружески, доверительно спросил:

– Санечка, хочешь поговорить с отцом?

Зэк продолжал смотреть сквозь доктора, но в глазах его что-то мелькнуло...

Ливии включил магнитофон, зазвучал голос Исаева: «Я хочу получить свидание с сыном...»

Зэк вдруг умиротворенно улыбнулся:

– Папа...

– А ты его позови, Санечка, – так же добро, вкрадчиво продолжал Ливин. – Покричи: «Папа, папочка, папа!» Он тебя услышит... Ты ведь веришь мне?

– Папочка! – после долгого непонимающего молчания вдруг закричал Саня и, чуть отодвинувшись, поглядел на врача. – Папочка! Ты меня слышишь?

– Громче, – не отрывая глаз от зрачков Сани, нажал Ливии. – Кричи, что плохая слышимость... Ты ж не слышишь его? Правда? Пусть говорит громче...

– Па-а-а-апочка! Что ты молчишь?! Говори громче! Почему ты замолчал?!

– А замолчал он потому, что слишком волнуется, – по-прежнему ласково, доверительно объяснил Ливии. – Столько лет не видал сыночка... Крикни, что скоро приедешь к нему... Скажи, что уже выздоровел... Только кричи громче, тогда отец ответит...

...Послушав настриг пленки, приготовленный подполковником медицинской службы Ливиным в тот же день, Влодимирский позвонил Комурову:

– Отменная работа! Наложу на голос радиопомехи – получится вполне трогательная беседа.

– Не обольщайся, – ответил Комуров. – Твой подопечный так изощрен, что наверняка проверит придурка подробностью, нам с тобой неведомой... Вот и конец твоей комбинации...

– Ничего подобного! У нас каждая фраза начинается с того, что тот орет: «Папочка, громче, я очень плохо слышу...» А на проверочном вопросе папочки мы прервем радиосеанс: «Помехи, попробуем завтра». Состояние у Исаева будет шоковое, скушает, поверьте...

– Ты еще не ударил его в лоб вопросом: «Что написал в Библии и передал Валленбергу?»

Влодимирский ответил убежденно:

– Это мой главный козырь. Рано. Давайте послушаем, как они будут беседовать на даче, во время прогулок... Они ж не знают, что мы их и в лесу сможем слушать, шарашки не зря сливочное масло и кофей с цикорием получают...

Комуров усмехнулся:

– Валяй. Я тебе верю, ответственность на тебе...

Когда Исаев, надрываясь, прокричал в трубку:

– Санюшка, сыночек, любимый, перед вылетом подстригись, как стригся в Кракове... Помнишь?!

В этот момент Сергей Сергеевич остановил пленку с голосом Александра Исаева, а вторую, на которой был записан треск и шум радиопомех, сразу же усилил. По прошествии полуминуты, пока Максим Максимович надрывался: «Алло, Саня, Санечка, сынок, алло, ты слышишь меня?!» – снова сквозь писки и треск радиопомех дал голос сына: «Папочка, говори громче, я ничего не слышу...»

...А потом Аркадий Аркадьевич распекал в присутствии Исаева радистов; те виновато оправдывались:

– Товарищ генерал, но это же Колыма! И так чудом вышли! Радиограмму хоть сейчас передадим и запросим немедленный ответ...

– Чтобы завтра же была связь! – бушевал Аркадий Аркадьевич. – Деньги любите получать, а работать не умеете!

Нервно закурил, прошелся по кабинету, потом словно бы споткнулся:

– Извините, Всеволод Владимирович, не предложил вам. Курите...

Исаев медленно поднял на него глаза:

– Я хочу стакан водки. И отвезите меня на дачу. Валленберга присылайте завтра. И если я сегодня попрошу на вашей даче еще стакан водки, пусть мне дадут. И приготовят хорошую зубную пасту. Или отменный чай. Отбивает запах перегара...

Аркадий Аркадьевич сел рядом с Исаевым, положил ему руку на острое колено и проникновенно, с болью, сказал:

– Спасибо, товарищ полковник... Я не сомневался, что у нас, у большевиков, все так и кончится...

И, вызвав своего лощеного секретаря, повелел:

– Бутылку лучшей водки, банку икры и кусок вареной осетрины.

...Воздух был прозрачен и хрупок. Проснувшись, Исаев увидел верхушки сосен, сразу вспомнил тот русский, затрепанный журнал, что он нашел в оккупированном Париже на книжной набережной Сены; «и так неистовы на синем размахи огненных стволов...».

Поднял голову с мягкой, топкой подушки: стволы деревьев были действительно огненными. «Размахи» или «разбеги», – подумал Исаев, – и то и другое слово подходит к сути, к этой извечной красоте. Как же им больно, когда их медленно, с перекуром, пилят, боже ты мой!»

Он поднялся. Голова после вчерашней водки кружилась. Спустил худые ноги с выпирающими коленями на коврик, в дверь сразу же постучались. Значит, постоянно смотрит надзиратель, понял он. Вошел, однако, не солдат, а «Макгрегор», Виктор Исаевич Рат.

– Доброе утро, Всеволод Владимирович, как спалось?

– Хорошо спалось, благодарю. Что там со связью? Наладили?

– Информации пока что не поступало. Позавтракаем и после этого позвоним Аркадию Аркадьевичу...

– Валленберга еще не привезли?

– Нет.

– Когда?

– Не знаю. Указаний не получал.

Завтракали на веранде, залитой солнцем. Масло, сыр, два яйца всмятку, кофе; хлеб был двух сортов – черный и серый. («Мы называем „рижский“, – пояснил Рат, – самый, по-моему, вкусный, в вашу честь заказал».) Потом послушали последние известия по радио: перевыполнение плана уборки хлеба колхозниками Одесской, Херсонской и Белгородской областей, приветственное письмо вождю всех народов, гениальному зодчему нашего счастья великому Сталину от строителей Днепрогэса, восстающего из руин. Максим Максимович запомнил две подписи – парторга ЦК Дымшица и секретаря обкома Брежнева. Диктор сухо зачитал сообщение о продолжающейся борьбе с вероломством группы театральных критиков-космополитов типа Альтмана и Борщаговского. Закончился выпуск прогнозом погоды: обещали солнце.

– Стакашку не засосете? – поинтересовался Рат.

– Это вы по поводу водки?

– Почему? С утречка хорошо пойдет джин с тоником, здесь все есть, – он усмехнулся, – как в Лондоне. Так что? Устроить оттяжку?

Исаев поинтересовался:

– У вас дедушка есть?

– Умер... Прекрасный был дедушка, Исай Маркович, пусть ему земля будет пухом...

– Неужели он вас не учил: «Проиграл – не отыгрывайся, выпил – не похмеляйся»?