Отчаяние - Семенов Юлиан Семенович - Страница 54

Исаев ужаснулся вопросу, потому что растерялся, не зная, что ответить. Если поверят, тогда стоит ли вообще жить? Во имя чего? Значит, над народом тяготеет трагический рок; такова наша судьба. Нет, возразил он себе с какой-то испугавшей его настороженностью, просто мы единственное государство, которое на протяжении веков было лишено самого понятия «Закон» и права на Слово.

– Если бы вы признались, что вас пытали, – устало сказал Исаев, подойдя к окну, – честное слово, мне было бы легче помочь вам...

И вдруг Гелиович рассмеялся:

– Да? Это как же? Предали б суду моих палачей?

Не оборачиваясь, Исаев ответил:

– Попробовал бы, во всяком случае... Я ведь такой же зэк, как и вы...

Гелиович поднялся:

– Отойдите-ка от окна, разрешите мне все кончить разом...

– Здесь непробиваемые стекла, пластик, – ответил Исаев. – Только шишку набьете.

– Помогите! – вдруг истошно, тонко закричал Гелиович. – Товарищ капитан, спасите! Помогите! Я больше не мо-о-о-гу!

Никто не вбежал в кабинет, было так тихо, что ломило в ушах.

– Простите, – сказал Исаев, отошел от окна и сел на стул рядом с Гелиовичем. – Я не скажу больше ни единого слова. Простите...

И он опустил руки между ног точно так, как Гелиович; фигура отчаяния, кто только ее изваял?

...Когда Исаева вывели из кабинета, Влодимирский, он же генерал Иванов, он же Аркадий Аркадьевич, обнял «Гелиовича».

– Спасибо, Шурка!.. Ты сыграл гениально! Поезжай на Рижское взморье, – он протянул ему пачку купюр, – и отдыхай как следует... В клинику мы позвоним, мол, служебная командировка... Готовься к новому делу, брат... Громчайшее дело, такого еще у нас с тобой не было...

...В Сочи Сашеньку встретил разбитной парень, подхватил ее фибровый чемоданчик, сказал, что Максим Максимович просил встретить у вагона: «С автобусами мучение, очереди, а я вас вмиг домчу».

В санатории ее приняла сестра в халатике, накрахмаленном до голубизны, померила давление, покачала головой: «Маловато, товарищ Гаврилина, размещайтесь, ваш муж попросил устроить для вас отдельную палату. Вообще-то у нас живут по два-три человека, но его просьба для нас – честь. И сразу пойдем к доктору».

Сашенька вошла в маленькую комнатку, открыла дверь на балкон и увидела зеркальную гладь моря; солнце было совершенно белым, окруженным желто-красным ореолом; жестяно, как-то игрушечно шелестела листва пальм.

Сашенька опустилась в плетеное креслице и сразу вспомнила строки: «Я тело в кресло уроню, я свет руками заслоню и буду плакать долго-долго, припоминая вечера, когда не мучило „вчера“ и не томили цепи долга...»

Она сняла жакетик, подумав, что сейчас ляжет спать и не проснется до завтрашнего утра, а когда проснется, будет новый день, она сядет к столу и напишет огромное письмо – сначала Максимушке, потом Санечке...

В дверь постучали:

– Открыто, – тихонько откликнулась она: в тюрьме соседки приучили ее к тишине. Боже, какие страшные женщины, меня нарочно посадили к этим проституткам и бандитским наводчицам, я ведь была готова на все, только б перевели к интеллигентным людям...

Вошла давешняя сестра и с прежней доброй, сострадающей улыбкой пригласила ее на осмотр.

Вид доктора поразил Сашеньку: по-ришельевски закрученные усы, бородка, грива седых волос, ниспадающих на плечи, и пенсне, болтающееся на черном шнурке.

– Наслышан, наслышан, – скаля чуть выпирающие желто-прокуренные зубы, быстро заговорил он. – Вопросов не задаю, приучили пациенты... Но, голубушка, что это у вас за давление? Девяносто на шестьдесят! Я вас просто выпишу из санатория с таким давлением, – довольно расхохотался врач. – Помрете вы, а отвечать за вас кому? Мне, старому дураку Евгению Витальевичу Рыбкину, честь имею...

– Как замечательно вы говорите, – Сашенька сидела по-тюремному, заложив руки за спину, – совершенно забытый русский... Так говорил мой отец...

– Жив-здоров? Или почил?

– Не знаю... Мы потеряли друг друга во время гражданской.

(О том, что отец ее эмигрировал в Америку, не знал никто, кроме Максимушки. Раньше это было не так страшно, а сейчас...)

– Нуте-с, давайте я сам померяю давление, а потом послушаю вас... С легкими все в порядке? Туберкулеза не было?

– Нет. Так мне, во всяком случае, кажется.

Послушав Сашеньку, Евгений Витальевич сокрушенно покачал головой:

– Вы кто по профессии, голубушка?

– Учитель.

– Историк?

– Нет, литератор. Почему вы решили, что я историк?

Евгений Витальевич надел на нос пенсне, глаза стали сразу же иными, жесткими, ответил с ухмылкой:

– Самый трудный предмет... Особенно история нашего государства... Неправда точит... Ладно... Сие – российское горестное теоретизирование, взгляд и нечто... Начнем мы с вами курс лечения вот с чего, голубонька... Массаж с самого раннего утра. Потом полчаса отдыха и нарзанная ванна... После нее – в кроватку... До обеда. Засим спать... Мертвый час... Не менее ста двадцати минут... После мертвого часа возьмем грязь – и в кроватку... На этот раз до утра...

– Какое страшное словосочетание «мертвый час», – сказала Сашенька. – Отдых, лечение, санаторий, мертвый час...

– Все претензии к космополитствующим лекарям, – раздраженно ответил доктор. – Притащили из-за границы это определение, совершенно с вами согласен, нелепо и страшновато...

– Евгений Витальевич, получается так, что я и к морю сходить не смогу?

– Голубушка моя, да вы и не дойдете! – Евгений Витальевич чуть повел носом, и пенсне легко соскочило на грудь; глаза снова сделались милыми и чуточку растерянными. – Сначала я вас укреплю, витаминчиками поколю, а потом гуляйте хоть весь день! Кстати, извините, но я обязан вас спросить: что это у вас на спине за шрамы?

Сашенька ответила так, как посоветовал следователь:

– Я была в плену у беляков... На Дальнем Востоке... это следы нагаек...

– Партизанили? – Евгений Витальевич снова надел пенсне.

Сашенька растерялась, к этому вопросу ее не готовили:

– Нет... Так уж случилось...

– Первая женщина, которая не умеет лгать, – сурово заметил доктор. – Поздравляю себя с такого рода открытием... И еще вот что, голубушка... На ночь вам будут давать чернослив и маленькую рюмочку коньяку, я бы не хотел травить вас бромом...