Четыре. История дивергента - Рот Вероника - Страница 10

– А как выиграть? – спрашивает один из лихачей с другого конца вагона. Он сидит, ссутулившись, напротив Амара, будто они старые друзья или братья. Судя по его вопросу, я не единственный неофит в вагоне.

Напротив меня расположился Зик – парень, который первым спрыгнул с поезда. Рядом с ним – девушка с каштановыми волосами, челкой и проколотой губой. Остальные лихачи – явно старше нас. И они-то, конечно, уже полноправные члены фракции. Они непринужденно общаются, наваливаются друг на друга, шутливо дерутся или ерошат волосы. Атмосфера братства, дружбы, флирта. Мне это незнакомо. Я пытаюсь расслабиться, обхватив руками колени.

Я самый настоящий Сухарь.

– Выигрывает тот, кто не трусит, – отвечает Лорен. – И есть еще новое правило – чтобы выиграть, не задавай тупые вопросы. Поскольку у меня – алкоголь, то я и начну, – добавляет она. – Амар, я бросаю тебе вызов! Отправляйся в библиотеку эрудитов, когда зануды будут учиться, и выкрикни что-нибудь неприличное. – Лорен откручивает крышку от фляги и бросает ее Амару. Лихачи улюлюкают, когда Амар снимает крышку и делает глоток неизвестной жидкости.

– Скажешь, когда прибудем на нужную остановку, – кричит он, заглушая всеобщие возгласы.

Зик машет мне рукой:

– Эй, ты ведь перешедший? Четыре?

– Да, – говорю я. – Ты классно прыгнул. – Я слишком поздно понимаю, что это может быть его больным местом – момент триумфа, смазанный оплошностью и потерей равновесия. Но он добродушно смеется.

– Да, не самый лучший момент, – добавляет Зик.

– Зато, кроме тебя, никто не вызвался прыгать первым, – вставляет девушка с каштановыми волосами. – Кстати, меня зовут Шона. А правда, что у тебя только четыре страха?

– Поэтому меня так и называют, – киваю я.

– Ух, ты! – восклицает Шона. Похоже, что она впечатлена, отчего я выпрямляюсь. – Ты, наверное, урожденный лихач?

Я пожимаю плечами, дескать, возможно, и так, хотя я точно знаю, как обстоят дела на самом деле. Она не знает, что я пришел сюда, чтобы сбежать от уготовленной мне участи. А ведь я изо всех сил стараюсь пройти посвящение лишь потому, чтобы мне не пришлось признать, что я самозванец. Урожденный альтруист в результате нашел пристанище среди лихачей. Уголки ее рта расстроенно опускаются, но я не пристаю к ней с расспросами.

– Как твои поединки? – спрашивает меня Зик.

– Нормально, – говорю я, демонстрируя лицо в синяках. – По мне видно.

– Зацени. – Зик поднимает голову – и я упираюсь взглядом в огромный синяк над его челюстью. – И все это – благодаря ей. – Он тычет в Шону большим пальцем.

– Он меня сделал, – улыбается Шона. – И я получила сильный удар. У меня никак не получается выиграть.

– Тебя не смущает, что он тебя ударил? – вырывается у меня.

– А почему меня должно это смущать? – удивляется она.

– Ну, хотя бы потому, что… ты девушка.

Шона обескуражена.

– Ты что, думаешь, что я не могу вытерпеть боль, как и любой другой неофит, просто потому, что у меня другое тело? – Она показывает на свою грудь, и я ловлю себя на том, что на мгновение задерживаю на ней взгляд, прежде чем соображаю отвернуться. Мое лицо пылает.

– Извини, – бормочу я. – Я совсем не то имел в виду. Я пока не привык к этому.

– Да, я понимаю, – без злобы соглашается она. – Но ты должен знать, что здесь, в Лихачестве, не важно, парень ты или девушка. Важно то, на что ты способен.

Амар поднимается, кладет руки на бедра в драматичной позе и марширует в сторону открытого дверного проема. Поезд ныряет вниз, и Амар, который даже ни за что не держится, сдвигается в сторону и качается вместе с вагоном. Лихачи резко поднимаются со своих мест. Амар прыгает первым, бросаясь в ночь. Остальные торопятся за ним, и я позволяю толпе нести меня в сторону двери. Меня пугает не скорость, а высота, на которой мы находимся, но сейчас поезд едет близко к земле, и я прыгаю без страха. Я приземляюсь на обе ноги и спотыкаюсь, прежде чем остановиться.

– Смотри-ка, ты делаешь успехи, – отмечает Амар, пихая меня локтем. – На, глотни. Похоже, тебе кое-что не помешает, – добавляет он, протягивая мне флягу.

Я никогда не пробовал алкоголь. Альтруисты никогда не пьют, поэтому достать его было негде. Но я видел, какими расслабленными делаются захмелевшие люди, а мне безумно хочется выбраться из своей старой кожи, в которой теперь слишком тесно. В итоге я нисколько не сомневаюсь – беру флягу и пью. По вкусу алкоголь напоминает лекарство – обжигает меня, но быстро проходит дальше – в пищевод. Потом по моему телу разливается тепло.

– Неплохо, – одобряет Амар, подходит к Зику, обвивает его шею рукой и тянет на себя. – А ты уже познакомился с моим юным другом Изекилем?

– То, что меня так называет мама, не значит, что ты должен звать меня так же, – бурчит Зик, отталкивая Амара, и поворачивается ко мне. – Наши родители были друзьями.

– Были?

– Мой отец, бабушка и дедушка умерли, – признается Зик.

– А что с твоими родителями? – спрашиваю я у Амара.

Он хмурится.

– Они умерли, когда я был маленьким. Несчастный случай в поезде. Очень грустно. – Амар улыбается, будто он ни капли не расстроен. – А мои дедушка с бабушкой совершили прыжок, когда я стал официальным членом Лихачества. – Он делает быстрое движение рукой, напоминающее нырок.

– Прыжок?

– Ой, только не рассказывай ему ничего, пока я здесь, – просит Зик, качая головой. – Я не хочу видеть выражение его лица.

Амар не обращает на него внимания.

– Пожилые лихачи иногда совершают прыжок в неизвестность, достигнув определенного возраста. У них есть выбор – либо прыгнуть, либо остаться без фракции, – объясняет Амар. – Мой дедушка был болен раком. А бабушка не хотела жить без него. – Амар умолкает, смотрит на ночное небо, и в его глазах отражается лунный свет. На какое-то мгновение мне кажется, что он показывает мне свою другую сторону, тщательно спрятанную под слоем обаяния, юмора и напускной храбростью лихача. И я невольно пугаюсь, потому что тайная часть его души – тяжелая, холодная и грустная.

– Мне очень жаль, – выдавливаю я.

– Зато я хотя бы с ними попрощался, – продолжает Амар. – Чаще всего смерть приходит независимо от того, успели ли вы попрощаться или нет.

В одну секунду его тайная сторона исчезает вместе с новой искрящейся улыбкой, и Амар подбегает к лихачам с фляжкой в руке. Я тащусь сзади вместе с Зиком, который ходит размашистым шагом – неуклюже и грациозно одновременно, как дикая собака.

– А что насчет тебя? – спрашивает Зик. – У тебя есть родители?

– Один родитель, – отвечаю я. – Мама давно умерла.

Я помню похороны, когда альтруисты заполнили наш дом тихой болтовней, разделив с нами горе. Они приносили нам еду на металлических подносах, накрытых фольгой, мыли нашу кухню и убрали в коробки всю мамину одежду, чтобы ничего о ней не напоминало. Я помню, как они шептали, что она умерла от осложнений во время беременности. Но я не забыл, что за несколько месяцев до смерти она стояла перед комодом, расстегивая просторную рубашку, под которой виднелась облегающая майка, и ее живот был плоским. Я слегка трясу головой, прогоняя старые образы. Ее уже нет. Детским воспоминаниям нельзя всецело верить.

– А твой отец поддерживает твой выбор? – интересуется Зик. – Скоро День посещений, ты ведь в курсе.

– Нет, – отвечаю я отстраненно. – Он меня совсем не поддерживает.

Мой отец не придет в День посещений, тут уж я уверен. Он больше никогда не будет со мной разговаривать.

В секторе Эрудиции чище, чем в любой другой части Города, на тротуарах нет ни мусора, ни валунов, а каждая трещина на улице залита гудроном. Кажется, что нужно ступать аккуратно, чтобы не испортить тротуар кроссовками. Лихачи беззаботно идут рядом, хлюпая подошвами ботинок, – звук напоминает шум дождя. Штаб-квартирам фракций разрешено включать свет в холле в полночь, но в остальных местах должно быть темно. Но здесь, в секторе Эрудиции, озарены здания всех штаб-квартир. Я прохожу мимо домов с ярко освещенными окнами и вижу эрудитов. Они устроились за длинными столами, погрузившись в книги или мониторы. Иногда они тихо общаются между собой. И молодые, и старые члены фракции сидят за одними столами в безупречной синей одежде, с гладкими волосами. Более половины из них – в блестящих очках. Отец назвал бы их тщеславными. Они очень беспокоятся о том, чтобы выглядеть всезнайками, и поэтому, по мнению Маркуса, выглядят глупо.