Тайна Кутузовского проспекта - Семенов Юлиан Семенович - Страница 5

И — вернулся.

— Слушай, — сказал Ястреб, — в лагере со мной один бес сидел, мы его раскололи, его в пятьдесят седьмом взяли, подполковником МГБ был, курва… Мы его сквозь строй гоняли — у-у-у-у… После двадцатого съезда его окунули, пытал, говорили, пятнадцать вмазали… Так мы ему кличку дали — Хрен. Злой был, отмахивался по форме, за себя стоять умел…

— Хрен? От фамилии, что ль?

— От злобы. Знаешь, как говорят: злая горчица, злой хрен… Фамилия у него другая была…

— А шрамик на левой брови был?

— Он весь у нас в шрамах ходил…

Костенко достал из кармана фоторобот Хренкова, протянул Ястребу:

— Он?

— Он, курва, чтоб я свободы не видал, он! Ну, сука, а?! Жив, выходит!

— Он не просто жив, Ястреб… Он, сдается, в деле. Ко мне подошел, сославшись на тебя, иначе я б с ним и говорить не стал… Забыл все, что я тебе показал?

— А ты мне ничего и не показывал, полковник…

… В Переславль-Залесский Костенко приехал в полночь, потому что у автобуса полетел скат. Менять его — да еще под дождем — дело долгое, матерное, пассажиры пытались остановить машины, — куда там.

Странные у нас люди, думал Костенко, глядя, как мимо несчастных пассажиров, чуть не кидавшихся под колеса, проносились «Волги», «Жигули», «рафики». Стоит поговорить с человеком часок-другой — откроется тебе, Душу распахнет, последним поделится, а вот помочь незнакомцам, проявить номинальную культурность — ни-ни. Почему в нас мирно уживается Бог с Дьяволом? Оттого, видно, история наша столь трагична: собирали Империю кровью, жестокостью собирали, небрежением к людишкам, во всем превалировала Державность, а ведь происходит это понятие от «держать», то есть «не пускать», а всякое «непускание» по своей сути грубо и безжалостно, то есть бескультурно…

В какой еще стране так собачатся в очередях, на рынках, в трамваях, в какой, как не у нас, доносы на соседей пишут?

Он никогда не мог забыть немецких военнопленных; в сорок шестом работали на Извозной — строили «ремеслуху». Кирпичи друг другу передают, и каждый: «битте зер» — «данке шен», как только язык не отваливался за день?

… В Переславле, ясное дело, мест в гостинице не было, их ни в одной гостинице страны никогда не бывает, если только не запасся предварительной начальственной бронью или не сунул администратору в лапу, решил подремать в кресле. Дежурная раскричалась: «Тут что, ночлежка?! А ну вали отсюда, у меня люди отдыхают!» Он попросил разрешения позвонить в милицию, женщина разошлась того пуще: «Ты меня не пугай! Пуганая! Вали, говорю! А то сама милицию вызову, пятнадцать суток враз схлопочешь».

— Где хоть милиция, объясните.

— Иди да ищи, я тебе в гиды не нанималась.

— Сука, — сказал Костенко, — гадина…

— Товарищи! — женщина заверещала тонко, пронзительно. — Бандит! На помощь!

Двери пооткрывались, выскочили постояльцы — кто в длинных сатиновых трусах, кто в кальсонах, только один выглянул в пижаме и тут же дверь захлопнул.

Костенко машинально просчитал, что дверей отворилось восемь, а номеров — тринадцать. Дежурная рыдала в трубку: «Милиция? Коль, это ты?! А ну, давай сюда наряд! Бандюгу забери, у меня свидетели, гони быстро».

Колей оказался крепыш сержант, он с порога спросил дежурную:

— Где хулиган?

— Вон, гад! Грозился, матерно обзывал… Правда, мужчины? — спросила она постояльцев.

Те отвечали невразумительно, смотрели, однако, на происходящее с интересом.

— Поехали, — сказал сержант. — Там разберемся. — Дежурной бросил: — Составь заявление, и чтоб свидетели подписались.

— Вы сначала проверьте мои документы, — попросил Костенко.

— В отделении проверим.

— Проверим здесь, — сказал Костенко и протянул ему свою полковничью пенсионную книжку.

Коля долго изучал ее, потом сказал зрителям:

— Расходитеся, граждане, театр здесь, что ль?!

— Нет, а в чем дело? — сказал тот, что вышел в кальсонах. — Вы нам по-гласному все объясните… Нас ото сна оторвали… За спиной у народа теперь нельзя, не разрешим…

— Молчи, «народ»! — отрезал сержант. — Как на рынке виноградом спекулировать, так, понял, «индивидуал», я твой номерок давно заприметил, а если скандал, на «народ» киваешь…

Люди молча и быстро разошлись по номерам.

Костенко предложил сержанту сесть рядом:

— Пусть гражданочка дежурная возьмет ключи, и давай-ка посмотрим пять номеров — есть там постояльцы или пустуют?

— Коля, он меня матерно обзывал и грозил глаз вырвать! — испуганно заплакала администраторша.

Костенко спросил сержанта:

— По какой статье дамочка проходила?

Сержант понизил голос:

— Так вы с контрольной проверкой, что ль, товарищ полковник?

Услыхав последнее слово, дежурная заплакала еще пуще:

— Начальник, не губи, не губи, начальник, дам я тебе номер, но он же бронированный, без исполкома не могу я, запрет мне на эти номера, вдруг начальство нагрянет, их селить надо, не губи…

— Агентов надо выбирать понадежнее, — заметил Костенко сержанту, — она ж взятки за номера берет. По нонешним временам вы ее не отмоете, придется сажать, как ты ей будешь в глаза смотреть? Да и сам под монастырь попадешь… Смотри, парень…

— А я чего? — спросил сержант, потупив очи долу, — я ничего такого с ней не имею… А без присмотру гостиницу оставлять нельзя: скопление, мало ли чего может случиться…

… Утро было солнечным, небо — высокое, синь непроглядная, какое-то странное ощущение невесомой массы, ассоциировалось с вселенской тишиной, миром, бессмертием и безмятежным вечным покоем… Хотя вечный покой скорее приложим к кладбищу, если идти от «передвижников»… Все двояко толкуемо, нет одной правды и никогда не будет. Приближение к правде — слагаемость множества мнений…

До того домика, в котором жил отставной генерал Трехов, можно добраться на автобусе, что ходил раз в два часа, или топать семь километров вдоль по берегу Плещеева озера — оно искрило мелкой зыбью, сентябрьский камыш казался бархатным, стайки чирков пролетали стремительно, как реактивные истребители: брать пример с Божьей твари и подвешивать — под копию с нее — атомные бомбы… Эх люди, люди, порожденье крокодилов… Жуки — прообраз танка, крот — сапер, воистину из ничего не будет ничего; проецируем Божью тварь на мощь разрушения, вгрызание в глубь самих себя, подкрадывание к дьяволу, который сокрыт в каждом…

На третьем километре на поднятую руку откликнулся наконец шофер бензовоза — молоденький парень, волосы что солома, глаза — синие, громадные.

— Куда вам, дядя?

— А здесь неподалеку, на берегу, возле Зубанихи старик живет…

— Генерал, что ль?

— Точно.

— Чокнутый…

— Да ну? Давно ли?

— А как Горбачев пришел. Раньше молчал, а вот стали товарища Сталина хулить, так и он, — туда ж…

— Любишь товарища Сталина?

— Его все честные люди любят.

— Ты сам-то с какого года?

— Старый уже, — усмехнулся паренек, — с шестьдесят пятого.

— Да, дед прямо-таки… Ты ж ни Хрущева не застал, ни Сталина… Откуда в тебе любовь к Иосифу Виссарионовичу?

— А папаня работал в охотхозяйстве, его Василий Иосифович держал, сын вождя… И консервов привезет егерям, и бутылку каждому… Чего ни попросишь — кровель там, стекло, — всем помогал, и взятки, как сейчас, не брал: все от чистого сердца… За это его масоны с сионистами и погубили мученической смертью…

— А масоны — это кто?

— Ну как? Враги народа, нерусские.

— А сионисты?

— Так это ж евреи! Вы что, шуткуете, дядя?

— Почему? Просто интересуюсь, как ты себе это мыслишь. Радищева в школе проходил?

— А как же! До сей поры помню, очень замечательно писал про страдания народа…

— Он, кстати, масоном был. Радищев-то…

— Ты, дядя, давай, напраслину на русского писателя не неси, а то высажу, и точка…

— Да вот тебе истинный крест, — серьезно ответил Костенко. — Для интереса сходи в библиотеку, посмотри издание Радищева, там про то сказано…