При исполнении служебных обязанностей - Семенов Юлиан Семенович - Страница 11

3

Струмилина вызвали в отдел перевозок.

— Павел Иванович, — сказали ему там, — огромная просьба к вам.

— Огромная?

Струмилинского шутливого вопроса не поняли и поэтому повторили:

— Да, огромная. Наш дежурный экипаж загрипповал. А рыбаки стонут в Устье: рыба в лед вмерзает. Да и у нас тут свежие помидоры для них пришли — третий день в электростанции храним. У вас сейчас по графику что?

— Сначала отдых, а потом горючее на острова надо забросить.

— Может быть, вы согласились бы заменить наш дежурный экипаж? Сходили бы к рыбакам?

— С удовольствием.

— Правда или издеваетесь?

— Недоверчивые вы какие… — засмеялся Струмилин. — Конечно, сходим к рыбакам!

Он вернулся в общежитие и, остановившись на пороге, сказал:

— Подъем, мальчики, рыбу надо возить!

— Когда же настоящее дело? — сонно спросил Павел. — Наука-то когда? Надоело бочки возить.

— А спать вам не надоело? Вы спите, как бурый медведь в зимнее ненастье. Тому, кто первым поднимется и умоется, обещаю помидор.

— Банку болгарских томатов? — поинтересовался Пьянков из-под одеяла. Он спал около окна, форточка была открыта, потому что было жарко натоплено, и он лежал, укрывшись с головой, чтобы не простудиться.

— Нет. Настоящий, свежий помидор, привезенный из парников.

— Что? — быстро спросил Брок и вскочил с кровати. — Неужели свеженький?! Для меня свежий помидор, что для быка красная тряпка! Я готов на бой, Павел Иванович!

— Считайте помидор съеденным, Нёма.

— Дискриминация, — пробасил Пьянков и сразу поднялся с кровати, — я тоже хочу.

— Жду вас у самолета, — сказал Струмилин. — Возьмите у диспетчера погоду. Живей, ребята, живей!

Когда Струмилин вышел, Богачев спросил:

— Геворк Аркадьевич, что это с командиром?

— Вы о чем?

— Он как-то особенно рад этому рыбному полету.

— А, вы об этом… Командир любит летать к рыбакам и на фактории к охотникам. Там у него много старых знакомых. Его всегда направляют на самые трудные трассы — в океан; здесь-то уж все облазили, тут и новички могут. Ну, вот он и рад к знакомцам слетать. Его все колхозники-поморы знают: от Чукотки до Архангельска.

— Читали книжки о нем?

— Нет. По бочкам они его знают.

— Как?

— По бочкам, — повторил Аветисян, улыбаясь. — В первые годы после войны в поморских колхозах — хоть шаром покати. Тогда бочку в хозяйство заполучить — что золотой слиток найти. Ну, Павел Иванович, глядишь, над одним колхозом в сугроб пустую бочку бросит, потом над другим…

— И колхозники находили?

Аветисян даже присвистнул:

— Колхозники, милый, все найдут. Да еще тогда… Они бы иголку нашли, брось мы ее с самолета. Два выговора Струмилин получил, а денег у него вычли — три зарплаты, не меньше… Ну, вы готовы?

— Да.

— Оденьтесь потеплее.

— Я надел джемпер.

— Можете надеть второй, не помешает — на реке сильный ветер.

Самолет шел низко, повторяя в воздухе причудливый путь реки.

— Я чувствую себя лыжником-слаломистом, — сказал Павел Струмилину.

Тот кивнул головой и спросил:

— А подводным пловцом-аквалангистом вы себя не чувствуете?

Павел засмеялся и отрицательно покачал головой.

Аветисян грыз кончик карандаша и смотрел в иллюминатор. Пойма реки, над которой сейчас шел самолет, была удивительно похожа очертаниями на то место, где он встретил войну. Его перебросили из Читы на западную границу двадцать первого июня сорок первого года. Он приехал ночью на аэродром, расположенный на берегу реки, и пошел купаться с летчиками. Ночь кончалась, занимался рассвет. Вода была теплая и мягкая. По берегу стояла осока. Выкупавшись, Аветисян нарвал охапку осоки и стал натирать ею белье, только что выстиранное им в реке. От осоки, от свежей ее зелени остается хороший запах — так делала его бабушка в Ереване, Аветисян помнил это. А потом с аэродрома прибежал старшина и закричал страшным голосом:

— Война!

Аэродром был перекопан: его переоборудовали. Командир полка пытался возражать: люди, стоявшие на границе, чувствовали, что на той стороне Буга происходит по ночам что-то неладное. Из Москвы командир полка получил нагоняй. Его обвинили в паникерстве и политической слепоте. Аэродром начали переоборудовать. Все самолеты полка были сожжены гитлеровцами в первый день войны. Аветисян отступал с пограничниками. 29 июля его ранило под Смоленском. В госпитале его раздели.

Заплаканная сестра, стаскивая с него изорванную, окровавленную рубаху, увидала ссохшуюся осоку.

— Кто это сек вас? — улыбнулась сестра сквозь слезы.

Аветисян ни разу не раздевался тридцать три дня, отступая. Так и пронес он сотни страшных километров у себя за спиной вещественную память мира — зеленую молодую осоку, которая дает такой хороший запах свежевыстиранному белью…

— Здесь по берегам много белых куропаток, — сказал Струмилин, — жаль, что я не взял из дому мелкашку.

— А из пистолета? — спросил Павел.

— Вы не охотник, Паша. Охота — очень гуманный вид спорта, ему противен дух убийства. Бить куропатку из пистолета — ей-богу, это зверство.

— Софистика, Павел Иванович, — жестко возразил Павел. — В конце концов результат один — куропатку бьют. А из чего — из пистолета ли, из ружья — разница не велика, да и куропатку это не интересует. А самоуспокоение — оно вроде бы от христианства, а?

Струмилин поначалу терялся, когда слушал такие резкие возражения Павла. Сначала ему показалось, что это от бестактности, но потом он понял, что это идет от непримиримой веры парня в то, что он утверждает. Отсюда резкость и кажущаяся грубость.

«Это хорошо, — подумал Струмилин, — мы сейчас забыли нашу комсомольскую заповедь: „Все в глаза, как бы горько это ни было“. Дипломатия в нас появилась, мягкими хотим быть. А этот рубит, молодец, парень!»

Сзади чертыхнулся Брок.

— Что, Нёма? — спросил Струмилин.

— Я сейчас слушал наших океанологов.

— Это каких?

— Станцию «Наука-9».

Струмилин нахмурился, вспоминая координаты океанологов, высаженных на лед океана.

— Они неподалеку от станции Северного полюса?

— Да. У них очень плохо.

— Что?

— Лед прошило трещиной, теперь там садиться — кружева плести.

— Будут уходить?

— Нет. Передают: ерунда, работа идет хорошо, будут сидеть, аврала пока нет, хотя ледовая обстановка вшивая.

— Какая?

— Отвратительная.

— Это точнее. Как руководство экспедицией?

— К ним вылетает Годенко. Да они же не уйдут, если хорошо работается. Вы же знаете их: одержимые, наука — и все тут.

— Передайте им от меня «88».

— Хорошо.

— Что? — удивился Павел.

— Вы плохо занимались радиоделом, Паша. «88» у коротковолновиков значит: «люблю и целую».

…Та часть рыбы, которую не успели уложить в ящики, вмерзла в синий пузырчатый лед.

— Любопытно, — сказал Павел, опустившись на корточки, — вот в тех пузырях во льду есть жизнь или нет? В общем-то если там воздух, то, значит, должна быть.

— Пашенька, не мучайте себя вопросами такого глубокого философского смысла, — посоветовал Аветисян. — У нас в Ереване живет академик Амбарцумян, он занимается этими вопросами лучше, чем вы.

— Вас понял, — отозвался Павел задумчиво, — перехожу на прием. Академику Амбарцумяну от меня передайте «88».

Аветисян засмеялся и заверил Богачева официально:

— Почту за честь.

Павел не удержался и спросил:

— Геворк Аркадьевич, а почему у вас в Закавказье говорит не «честь», а «чэсть»?

Аветисян ответил сразу:

— Так, дорогой, звучит возвышеннее. Мы, армяне, романтичной души люди, в горах живем, рядом с орлами. Есть еще вопросы?

— Вопросов нет.

— Тогда пошли, поможем загружать рыбу в машину.

Рыбакам трудно загружать рыбу, потому что их одежда покрыта ломкой корочкой льда.

Старый струмилинский знакомый дядя Федя, ответственный в артели за сдачу рыбы, суетясь, говорил пилотам: