Непримиримость - Семенов Юлиан Семенович - Страница 52

Почувствовав расслабляющее успокоение в словах Савинкова, увидев в его глазах мягкое сострадание, Петров ответил:

— По-моему, я начал играть манию величия в середине месяца, что-то числа десятого.

Бурцев удовлетворенно кивнул:

— Верно. Сходится. Но почему истязать вас начали только с двадцать первого?

— Тюремщиков спросите. — Петров зло усмехнулся. — Они вам ответят.

— Спросил. Точнее, спросили, поскольку мне в Россию въезд заказан. Так вот господа тюремщики утверждают, что в карцерах саратовской тюрьмы с десятого по двадцатое никого не было.

— И вы верите им, но не верите мне? — спросил Петров, бледнея еще больше. — Вы верите сатрапам, палачам и не верите революционеру?

— В возражении Саши есть резон, товарищ Бурцев, — заметил Савинков. — Когда охота за провокаторами становится самоцелью, это начинает отдавать рекламой.

— Хорошо, я поставлю вопрос иначе, — по-прежнему легко согласился Бурцев. — Вы сразу начали игру в сумасшествие?

— То есть? — не понял Петров, но скрытый подвох почувствовал сразу.

— Меня интересует, — уточнил Бурцев, — когда вы приняли решение играть сумасшествие. Сразу после ареста?

— Да.

— По каким книгам готовились?

— Когда я преподавал в школе, в церковноприходской школе, — зачем-то уточнил Петров, — все свое жалованье я тратил на цветные карандаши для детишек, покупал в Казани, в лавке Пирятинского, и на книги. Среди тех потрепанных томов, что я приобретал у букинистов, мне попался Ламброзо, «Гениальность и помешательство». Его-то я и вспомнил после первых двух допросов, когда понял, что Семигановский — вы правильно назвали начальника саратовской охранки — все знает о нашей группе, полный провал, никто не уцелел, рассажали по камерам всех до одного во главе с Осипом.

— Минором? — уточнил Бурцев.

— Именно.

— Какую вы играли манию?

— Я требовал, чтобы ко мне пустили жену, Марию Стюарт.

— Погодите, а разве у Ламброзо есть подобный аналог? — Теперь Бурцев посмотрел на Савинкова, словно бы ища у него поддержки.

Тот пожал острыми плечами.

— Владимир Львович, мне сумасшествие играть не надо, я от природы несколько умалишенный, это от папы-прокурора, он был кровожаден, ненавидел революцию и очень ее боялся… Но отчего же вы лишаете Сашу права на фантазию? Первооснова была? Была. Ламброзо. А дальше — бог в помощь.

Бурцев перевел медленный, колючий взгляд на Петрова.

— Вы потребовали себе Марию Стюарт в камере? Или уже в карцере?

— В карцере.

— А за что вас туда водворили?

— За просьбу дать те книги, которые просил.

— Что же вы просили?

— Тэна «Историю революционных движений». — ответил Петров и понял, что гибнет эта книга была запрещена тюремной цензурой.

— Вы же не первый раз в тюрьме, — Бурцев покачал головой, — неужели не знали, что Ипполита Тэна вам не дадут ни в коем случае? Или хотели попасть в карцер?

— Может быть, там было удобнее начать игру? — помог Савинков.

— Конечно, — ответил Петров с облегчением. — В карцере, где нет света и койки, такое значительно более правдоподобно.

— Я так и думал, — кивнул Савинков. — Я бы на месте Саши поступил точно таким же образом.

— Хорошо, а когда вы потребовали Марию Стюарт? — гнул свое Бурцев. — Сразу же? Или по прошествии времени?

— Конечно, не сразу. Сначала я на карачках ползал, песенки пел, а уж потом стал плакать и звать Машу.

— Как реагировала стража?

— Обычно. Смеялись надо мной… Носком сапога пнут, скажут, мол, вставай, и все…

— Врача не приводили?

— Нет.

— Вы десять дней ползали на карачках, пели и звали Машу Стюарт, но врача к вам не приводили?

— При всей темноте стражников, при всей их жестокости они обязаны были докладывать начальству о поведении человека, заключенного в карцер… А в тюремной книге нет никаких записей… Первая появилась лишь двадцать третьего, Александр Иванович…

— Знаете что, — Петров прикрыл глаза, чтобы не сорваться, — можете обвинять меня в провокации, черт с вами. Печатайте в ваших журналах. Только добавьте: «Я обвиняю „хромого“ на основании материалов, полученных мною от саратовских тюремщиков. Других улик у меня нет». Валяйте.

— Владимир Львович, — вступился Савинков, — я не вижу никаких оснований обвинять Сашу в провокаторстве на основании ваших сведений… Они совершенно недоказательны. Это тень на ясный день. К тому же ни один из наших не был провален, а смысл и цель провокации состоит в том, чтобы сажать и убивать революционеров…

Бурцев прикрыл рот ладошкой, кашлянул:

— Что ж, отложим это дело. Но смотрите, Павел Иванович, как бы партия не пригрела у себя на груди второго Азефа. Данные, которыми я располагаю, пришли от революционеров, от чистейших людей.

— От кого? — спросил Савинков резко. — Псевдоним?

Бурцев поднялся, молча кивнул и, повернувшись, словно солдат на плацу, пошел на бульвар, — пальтишко старенькое, локти протертые, косолапит, и каблуки стоптаны, словно клошар какой, право.

Петров нервно, но с огромным облегчением рассмеялся:

— Страшно…

— Сейчас-то чего бояться? Сейчас нечего… Знаете, кстати, отчего я был так груб при вас с Зоей, в которую вы были влюблены?

— Кто старое помянет, тому глаз вон, Бо… Павел Иванович!

— Нет, я все же вам скажу… Она ко мне домой пришла… Ночью… После того, как вы ее домой проводили, на третий этаж доковыляли, чтоб кто, спаси бог, не обидел любимую… А она — ко мне в кровать. А я предателей не терплю, Саша, — в любви ли, в терроре — все одно… Поэтому я и был с ней так резок при вас. Думал, поймете, сделаете выводы… А вы оскорбились, зло на меня затаили… Ладно, теперь о деле… Партия благодарит вас за то, что вы внесли предложение продолжить работу в терроре. Но после Азефа мы вынуждены проверять каждого, кто вносит такое предложение…

— Поэтому здесь и появился Бурцев? — понимающе спросил Петров, испытывая какое— то радостное чувство близости к тому, кого он недавно еще считал своим заклятым врагом.

Савинков покачал головой:

— Лишь отчасти.

— То есть?

— У него своя информация, у нас своя. — Савинков полез в карман пиджака за конвертом, медленно достал оттуда фотографический оттиск и протянул Петрову. — Поглядите, Саша. Это здесь легко делается, надо только знать, где интересующий нас человек живет и кто из почтальонов обслуживает его участок. Почтальоны — бедные люди, они легко дадут ознакомиться с письмом, тем более отправленным не во Францию, а в Россию, мифическому присяжному поверенному Рохлякову. Поглядите, милый, поглядите.

Петров уже видел — это была копия его письма Герасимову.

Савинков между тем неторопливо продолжал:

— Мы знаем, кто получает корреспонденцию по этому адресу. Саша. У нас ведь всюду есть свои люди. Теперь все зависит от вас, либо я передаю это письмецо вместе с вашим же обращением в ЦК о терроре Владимиру Львовичу для идентификации почерка и распубликования в мировой печати сообщения о вас, втором Азефе, либо вы рассказываете мне правду.

Петров открыл рот, но голоса не было, он прокашлялся, спросил совершенно чужим, незнакомым ему фальцетом:

— Шанс на спасение есть?

— Конечно.

— Что я должен сделать?

— Как что? — Савинков искренне удивился. — Вернуться в Петербург и убить Герасимова.

После исчезновения Азефа ЦК эсеров принял решение уничтожить Герасимова, ибо тот знал от Азефа про партию то, что было неведомо никому более, Петров упал как с неба пора невезения кончилась, прощай, Александр Васильевич!