Непримиримость - Семенов Юлиан Семенович - Страница 49

Вечером Герасимов вызвал кавказца из Баку и эстонского боевика, просил встретиться не на конспиративной квартире, а в номерах «Европейской», словно чувствуя, что, как только будет подписан рескрипт о назначении Курлова и о его, Герасимова, «повышении», новый товарищ министра внутренних дел и шеф жандармов незамедлительно пожалуют к нему — за архивами формулярами и ключами.

Так и случилось назавтра в три часа, сразу после обеда, в кабинет без звонка предваряющего визит, вошел Курлов и, широко распахнув объятия, пророкотал:

— Поздравляю, Александр Василич, поздравляю, господин генерал для особых поручений при главе правительства империи! Позволите по-старому, по-дружески, «Ксан Василич», или теперь надо только по протоколу «ваше превосходительство»?!

Герасимов от объятий уклонился, достал из кармана ключи и сказал:

— Вот этот маленький — от сейфа. Там надлежит хранить совершенно секретные документы. Второй — от конспиративной квартиры, вам ее укажут Павел Григорьевич.

— Пустяки какие, — ответил Курлов, стараясь скрыть растерянность, никак не ожидал, что Герасимов ударит первым. — Можно б и обождать, я в это кресло не стремился, не будь на то воля государя.

— Какие-нибудь вопросы ко мне есть? — спросил Герасимов, поднимаясь. — Всегда к вашим услугам, Павел Григорьевич. А сейчас имею честь кланяться мигрень…

Вечером в его пустую, гулкую квартиру, где не бывал с той поры, как сбежала жена, позвонил адъютант:

— Александр Васильевич, простите, что тревожу. Я понимаю, в своей нынешней высокой должности вы более не станете заниматься агентурной работою но дело в том что в Петербурге объявился Александр Петров… Прямиком из Саратова… Бежал… Вас ищет повсюду… Что делать?

«Убейте Ггерасимова!»

Петров сейчас был совершенно иным человеком — глаза казались двумя угольками, левая рука дрожала, лицо обтянуто пергаментной кожей, на лбу и переносье заметны два хрупких белых шрамика, — в карцере били по-настоящему о том, что проводится операция, в Саратове не знал никто, полслова кому шепни, завтра бы вся тюрьма шельмовала «хромого» провокатором, конец задумке.

— Милостивый боже, — вырвалось у Герасимова, — эк же они вас…

— Я их не виню, — ответил Петров, странно посмеиваясь, рот его чуть кривило влево, нижняя губа судорожно подрагивала, — на их месте я бы поступал так же.

— Нет, — Герасимов покачал головой, — не верю. Вы же учитель, в вас есть святое…

Петров снова посмеялся:

— Вот уж не думал, что вы станете бранить жандармов.

— Я не жандармов браню, Александр Иванович… Я возмущен теми, кто так по— зверски обращался с больным человеком. Жандарм таким быть не может, не имеет права, это садизм.

— А вы сами-то хоть раз в тюрьме бывали?

— От сумы да от тюрьмы, — Герасимов пожал плечами. — Пока бог миловал.

— Найдите время побывать. Нет ничего ужаснее русской тюрьмы, она родит ненависть — ежечасно и каждоминутно. Наши тюрьмы пострашнее Бастилии, Александр Васильевич…

— Жалеете о том, что приняли мое предложение?

— Ничуть. Даже еще больше убедился в правильности своего первоначального решения если социалисты-революционеры сметут российские бастилии, то какие-то еще взамен предложат? Думаете, Савинков простит кому бы то ни было, что под петлею стоял?! Да он реки крови пустит! Реки!

Герасимов посмотрел на Петрова с искренней симпатией вздохнул и хрустнув пальцами, сказал:

— Александр Иванович. Мне как-то даже совестно вам признаться… Я теперь не служу в охране… Видимо, я не смогу более помогать вам…

— То есть? Как это прикажете понимать? — словно бы наткнувшись на невидимую преграду, вздрогнул Петров. — Извольте объясниться, милостивый государь! Я ни с кем другим отношений поддерживать не намерен!

Герасимов понял партию свою он ведет верно, Петров тянется к нему, русский человек, — надо бить на жалость и благородство.

— Александр Иванович, милый мой, сильный и добрый человек, не только вы, но я тоже жертва обстоятельств… Думаете, у меня мало врагов? Думаете, меня не ели поедом за то, что «либерал и слишком добр к революционерам»?! А я просто справедливый человек. Кто таких любит? Теперь шефом жандармов России стал генерал Курлов…

— Это который в Минске по народу стрелял?

— Не требуйте ответа, Александр Иванович… Не ставьте меня в трудное положение…

— Погодите, погодите, — не унимался между тем Петров, — но ведь этого самого Курлова, я слыхал, хотели под суд отдать, после спрятали где-то в полиции, на третьеразрядной должности, а потом сделали начальником тюремного управления, моим палачом! Это тот?! Нет, вы мне ответьте, вы ответьте мне, Александр Васильевич! Лучше, если мы все с вами добром обговорим, чем ежели я сам стану принимать решения, у меня теперь часто сплин случается, куда поведет — не знаю, не надо меня бросать одного.

— Да, Александр Иванович, это тот самый Курлов. Мне стыдно говорить об этом, но врать не смею…

— А вас куда? И вовсе отправили на пенсию?

— Хуже. — Герасимов грустно усмехнулся. — Меня повысили, Александр Иванович…

— И кто же вы теперь?

— Генерал для особых поручений при Столыпине.

— Ничего не понимаю! — Петров нервически рассмеялся. — Так это же хорошо! При Столыпине, как его непосредственный помощник, вы куда как больше можете сделать!

— Это вам кажется, Александр Иванович, — возразил Герасимов, кожей почувствовав, что пора начинать работу. — Это кажется любому нормальному человеку, далекому тайн нашей бюрократии. Отныне я лишен права встречаться с моими друзьями… Вроде вас… С патриотами нашей национальной, государственной идеи… С вами теперь должен встречаться тот, кого назначит Курлов. Сам он такого рода встречами брезгует, видите ли…

— То есть как это?!

— А очень просто! Всякий, кто когда-то был с бомбистами, а потом, поняв гибельность крови для родины, решил стать на путь эволюционной борьбы за обновление, — для него палач и христопродавец. Вот так-то. Лучше уезжайте за границу, Александр Иванович… У меня остались подотчетных две тысячи, возьмите их, приведите себя в порядок, вы издергались совсем, и устраивайте-ка свою жизнь подальше от наших держиморд…

— Сдаться?! — Петров снова наткнулся на что-то невидимое. — После всего того, что пришлось пережить? Да вы что?! Как можете говорить такое?!

— А что же, врать вам прикажете?! — Герасимов вел свою партию точно, ощущая, как каждое слово, любая интонация ложатся в душу Петрова. — Я вас пригласил к сотрудничеству, я обрек вас на муки, я не смею рисковать вами — и так слишком горька ваша чаша!

— Нет, нет, нет! — Петров затряс головой, губы снова поползли влево, уродуя красивое, одухотворенное лицо. — Это все ерунда собачья! Бред и вздор! Я сам пришел к вам. Я знал, на что иду! Я пришел, чтобы бороться с жестокостью и развратом. Но я не различаю Курлова и Савинкова, они мазаны одним миром!

Вот оно, подумал Герасимов, ощутив огромную усталость, руки и ноги сделались мягкими, словно при сердечном приступе, вот она, победа, венец задумки, то, что и требовалось доказать.

…Уговорились, что Петров с Бартольдом отправятся в Париж через два дня; переход границы Герасимов страхует своими прежними связями, — в этом смысле страшиться нечего, «но опасайтесь Бурцева, прежде всего этого человека опасайтесь, Александр Иванович. Он берет под рентген-лучи каждого, кто бежит из каторжных централов. Говорят, он даже Савинкова допрашивал о его спасении из севастопольской тюрьмы, что случилось за пять часов перед повешением, — слишком уж неправдоподобно. Продумайте линию защиты. У вас есть алиби — Бартольд. Он устроил вам побег, это хорошо, но недостаточно Бурцев умеет копать, как никто в Европе. Я сделаю так, что на связь к вам приедет мой офицер, назовется Дибичем. Он из тех, кого бомбисты не знают, Дибич будет субсидировать вас необходимыми средствами и поддерживать связь со мною. В случае, если он не понравится вам — я допускаю и такое, — запомните адрес, по которому можно писать мне: Итальянская, три, присяжному поверенному Рохлякову. Адрес этот знаете только вы. И я. И больше никто, ни одна живая душа, берегите его как зеницу ока — последняя надежда, крайний случай. И все это время — месяца три я буду на лечении — обратите на то, чтобы подойти к руководству партии. Теперь последнее, самое, пожалуй, неприятное если жизнь сведет с Савинковым, — хотя, говорят, он совершенно отошел от террора, — протяните ему руку первым. Да, да, Александр Иванович, молю вас об этом. Вы не представляете себе, как Савинков падок на театральность. Он с объятиями к вам бросится. Не отвергайте, не уклоняйтесь, — время обниматься. Сделайте так, чтобы он сделался вашим импресарио. Он опозорил себя карточной игрой, связями с падшими женщинами, но он единственный в партии подвижник террора, живая история борьбы с самодержавием…»