Непримиримость - Семенов Юлиан Семенович - Страница 36

— Нас с вами называли палачами, — заметил Герасимов. — Кровавыми царскими палачами. Ну, да бог с ним, перенесем и такое… А вот жизнь-то вам Азеф спас, Алексей Александрович. Ведь на вас был акт запланирован. Но он не дал его совершить.

— Полагаете, из благородных соображений? — осведомился Лопухин. — Рыцарь? Да он сам этот акт против меня ставил, чтобы выклянчить себе больший оклад содержания!

— За риск положено платить.

— Он работал без риска! Повторяю, он расплачивался головами своих друзей.

— Его друзья были нашими врагами, Алексей Александрович… И продолжают ими быть поныне…

— Моими? — усмешливо переспросил Лопухин. — Нет, теперь они не являются моими врагами Ваши? Да, бесспорно Когда вас вышвырнут с государственной службы, а это может произойти в любую минуту, они перестанут считать вас своим врагом Вы думаете, что Азеф не имел никакого отношения к убийству великого князя Сергея? Он поставил этот акт, он! У меня брал деньги, чтобы спасти несчастного, отдал полиции почти всех боевиков, но трех, самых отважных, приберег: «мол, я о них ничего не знал, ваши филеры прошляпили, не тем маршрутом великого князя повезли!» Ложь все это! Ничего мои филеры не прошляпили! Он двойник! Мерзкий провокатор! Он всегда и всех предавал!

— Алексей Александрович, я что-то не возьму в толк вы действительно намерены публично подтвердить работу Азефа на тайную полицию?

— Публично я ничего делать не намерен. Но если мне покажут какие-то документы, а они, судя по всему, у Бурцева есть, я роль приписного шута, который тупо повторяет то, что печатают наши официозы, играть не стану.

— Погодите, Алексей Александрович, погодите. Вы намерены открыть революционерам имя вашего сотрудника?

И тут Лопухин ударил:

— Вашего, Александр Васильевич, вашего…

Герасимов поднял глаза, в которых было горестное понимание той обиды, которая постоянно точила сердце Лопухина, если бы я мог открыть ему все про себя, он бы пощадил Азефа, но разве скажешь?

— Алексей Александрович, вы понимаете, что ваши показания — даже доверительные, а отнюдь не публичные — означают вынесение Азефу смертного приговора? А ведь у него жена, двое маленьких детей. Каково им будет, об этом вы подумали?

— А он вспоминал про семью, когда покупал себе на департаментские деньги роскошных кокоток?! Он вспоминал про семьи тех, кого отправлял на виселицу? Он целовал Фриду Абрамович в лоб обнимал, как сестру, а накануне сказал нам, где ее брать с поличным, чтоб сразу под петлю. А у Фриды этой мать парализованная, умерла от голода через три месяца после того, как казнили дочь. А Каляев? «Мой сын, мой сын». Нет Александр Васильевич, и не просите!

— Скажите, вы с Бурцевым виделись?

— Я слышу в вашем вопросе интонации допроса, — сухо заметил Лопухин. — Или я ошибаюсь?

— Помилуйте, Алексей Александрович! Как вы могли такое подумать?! Просто я не могу не констатировать, что ваши показания революционерам, в какой бы форме они ни были даны, могут быть квалифицированы как разглашение тайны. Я не могу поверить, что вы юрист по образованию, представитель одной из самых уважаемых русских дворянских династий, могли пойти на заведомое преступление.

— Преступление? А как же закон о свободе слова, дарованный государем в манифесте? Еще в девятьсот шестом году бывшие полицейские чины Меньшиков и Бакай назвали Бурцеву имя Азефа как провокатора. Чем я хуже их?!

— Они пешки, Алексей Александрович. Их показания можно дезавуировать, оспаривать и шельмовать. Человек вашего положения шельмованию не поддается. Ваши показания — смертный приговор Азефу.

— «Вашего положения»? — переспросил Лопухин и нервно подкрутил острые кончики аккуратно подстриженных усов «а-ля Ришелье». — А каково мое положение? Я ныне частное лицо. Без пенсии и звания. Я банковский служащий, никак не связанный с департаментом.

— Вы давали присягу государю, Алексей Александрович.

— Именно И я ей верен. Но я ненавижу тех кто своим поведением бросает на него кровавую тень! Чем скорее мы избавимся от провокации тем чище станет в империи воздух.

— Итак вы не намерены отказаться от своего решения? — сухо осведомился Герасимов.

— Ни в коем случае, — так же сухо ответил Лопухин.

— Но вы отдаете себе отчет к каким последствиям для вас это может привести?

— Русский народ меня поймет. Я пекусь о его будущем а не о своей карьере.

— Я бы хотел чтобы вы еще и еще раз взвесили все то бремя ответственности которое решились на себя взять. Не переоцените своих сил. Народ русский оценит ваш поступок так как мы ему присоветуем. Не обольщайтесь. Нас таких как вы и я сотня тысяч от силы. Нам бы и жить ощущая локоть друг друга. Пока то еще наш народ научится читать писать и думать! Столетия пройдут Алексей Александрович века!

— Не знаю как вы, а я горжусь моим народом, милостивый государь! — отчеканил Лопухин резко поднявшись и дав этим понять что визит полагает оконченным.

Попрощались кивком руки друг другу не подали.

Выслушав Герасимова премьер только пожал плечами.

— Полно, Александр Васильевич, будет! Я всегда считал вас трезвенно мыслящим человеком. Несмотря на то что мои пути с Лопухиным разошлись я высоко его уважаю. Он никогда не пойдет на то, чтобы играть на руку бомбистам.

— Петр Аркадьевич именно потому что я как вы изволили заметить, человек трезвенно мыслящий уверяю вас Лопухин поступит именно так как обещал. Он обижен властью. Обида — категория особого рода она подвигает людей на самые неожиданные действия, подчас совершенно необъяснимые. А в министерстве иностранных дел мне сообщили, что он днями выезжает в Лондон по делам своего банка. А в Лондоне сейчас революционный клоповник. И эсеровский филиал там функционирует на Чаринг— кроссе в доме три на втором этаже дверь налево. Он Лопухин-то с чего начал разговор? С того не вы ли меня к нему послали? Он спит и видит вернуться на службу. Если бы вы нашли возможным отправить ему письмецо накануне отъезда — мол по возвращении жду вас для разговора, вот тогда он бы еще подумал как поступить.

— Ну знаете ли — рассердился Столыпин, — я не намерен играть провокаторские игры, Александр Васильевич. Если я пишу такого рода письмо, это значит я должен с ним встретиться и предложить ему пост, а вам прекрасно известно отношение к несчастному Лопухину в сферах…

— Петр Аркадьевич если вы не прислушаетесь к моему совету империю ждет скандал какого еще не было. Нас всех обольют грязью.

Раздражаясь еще более Столыпин ответил достаточно резко.

— Российский премьер выше инсинуации бульварной прессы.

— Азеф может пойти на то чтобы открыть все Петр Аркадьевич. Чтобы спасти жизнь он будет готов выскоблиться. Он знает о нас очень много. У него такие информаторы сидят в Петербурге что и сказать страшно. Об отмене поездки государя в Ревель по морю он узнал раньше нас с вами. И сказал ему об этом действительный тайный советник высший сановник империи и сказал оттого что все ощущают трагическую неустойчивость происходящего!

Столыпин нервно поежился.

— Левые меня клянут вешателем союз русского народа обвиняет в либерализме и попустительстве евреям, что ж пора в отставку грех великой державе терпеть дрянного премьера…

— Вы прекрасно понимаете Петр Аркадьевич, что мыслящая Россия вами гордится. Речь не о вас идет, а об… — Резко себя оборвав Герасимов поднял глаза к потолку. — Поверьте прежде всего я думаю о вас, когда бью тревогу… Разоблачение Азефа на руку вашим врагам… Без него я не сумею впредь организовать то, что поможет вам хоть как то влиять на Царское Село.

— Ну хорошо, хорошо… — задумчиво произнес Столыпин. — А что если мы намекнем Алексею Александровичу иначе? Если во время доклада государю я категорически укажу ему на необходимость санкционировать наконец ваше производство в генералы? Неужели Лопухин не поймет что это обращено и к нему?

Герасимов почувствовал как ухнуло сердце. Головою он понял что это наоборот вызовет ярость Лопухина, но острое чувство радости за себя понудило его пожать плечами.