Межконтинентальный узел - Семенов Юлиан Семенович - Страница 47

Следователь вышел из кабинета, заметив Славину:

— Я ненадолго.

— В окна прыгать не намерены? — поинтересовался Славин, поднявшись с кресла. — Не советую, шишку набьете, стекла у нас непробиваемы.

— Я очень люблю жизнь, — тихо сказал Кульков. — Зачем же прыгать в окно?

Славин, разлив кофе по чашкам, протянул Кулькову.

— Очень вкусно, — деловито сказал тот, отхлебнув глоток. — Сразу вспомнились Гагры…

— Вы ведь не очень любили Гагры, насколько я знаю? Все больше Сочи.

— Это в молодости. Сейчас-то я мечтаю о Гаграх…

— Да, место отменное… Вы ко мне попросились оттого, что в камере страшно? Особенно наедине с собственными мыслями?

— Скажите, — задумчиво начал Кульков, — закон о том, что разоружившийся человек, принесший повинную, освобождается от наказания, действительно имеет силу или же это было нам нужно в целях пропаганды?

Несколько опешив, Славин переспросил:

— «Нам»?! Вы сказали «это было нам нужно»?!

— Я еще не научился отделять себя от общества, — вздохнул Кульков. — Постарайтесь меня понять верно. Если на чашу весов положить то, что я сделал для повышения обороноспособности страны, а противоположить этому информацию, которой обменивался с коллегами по науке во имя идеи договоренности между нашими странами, то, уверяю, счет будет в мою пользу, как гражданина, члена нашего социалистического общества.

— Вы еще, видимо, не пришли в себя, Геннадий Александрович. Вы несете ахинею, простите за резкость. А вам есть что сказать мне по делу, особенно в связи с последним запросом из Лэнгли… Вы ведь и сами несколько растерялись, расшифровав его, не правда ли? Помните текст?

— Какой именно вы имеете в виду?

— Послушайте, вы боретесь за каждую секунду, — сказал Славин, и слова эти потрясли Кулькова, потому что лысый повторил то, о чем он сам думал при аресте; точно, они изобрели что-то такое, что пишет мысли, с еще более леденящим душу ужасом подумал Кульков. Только б не вспоминать т о! Нельзя! Гибель! Конец! — Вы боретесь даже за долю секунды, — повторил Славин, с удивлением заметив, что Кульков расплескал кофе — так задрожала его тонкая рука с длинными, красиво сделанными ногтями. — Или я не прав? Вы поправляйте меня… Пока что допрос не начался, я не следователь, можете со мной беседовать… Вам подполковнику Гаврилову придется отвечать… На каждый вопрос… Можете, конечно, отказываться, лгать, но мы знаем правду, Геннадий Александрович, всю правду… Вот в чем штука…

— Нет, вы не знаете всей правды, — откашлявшись, возразил Кульков. — Это только от меня зависит, открыть ее вам или нет. Зато от вас зависит другое: сохранить мне жизнь или лишить меня этого дара…

— Полагаете, что пятнадцать лет в камере — это жизнь?

— Не торопитесь присуждать меня к пятнадцати годам. Я же не зря спросил вас: действует ли и поныне закон о раскаявшихся и «разоружившихся»?

— Действует. Мы не привлекаем к суду шпиона, который сразу же пришел к нам и во всем признался. Но, Геннадий Александрович, вы же йе пришли к нам… Нам пришлось самим брать вас…

— А это как посмотреть… Я же ехал к вам с повинной… А вы поторопились меня арестовать…

— Повторяю, ЧК находится не в Шереметьеве…

— А если в Шереметьеве этой ночью должен был находиться тот, в ком вы заинтересованы куда больше, чем во мне? И я хотел приехать к вам не с пустыми руками? А в сопровождении человека, знающего всю цепь? Что вы скажете на это?

— Я отвечу, что предложение любопытно. Нам бы, конечно, было небезынтересно познакомиться с тем, кто знает цепь, но, согласитесь, с нашей помощью — обратись вы к нам вовремя — это можно было бы сделать значительно более профессионально.

— Пожалуйста, постарайтесь меня понять… Если вы согласитесь с моей версией, что я ехал к вам добровольно отдать себя в руки наших славных органов, мое положение позволит мне — в этом случае — принести нашему делу максимальную пользу…

— Нашему делу, — задумчиво повторил Славин. — Вот что я вам скажу, Геннадий Александрович: хотите облегчить себя, хотите хоть в чем-то искупить вину, говорите. Намерены торговаться — не выйдет. При всем моем определенном отношении к Пеньковскому, должен повторить: он проигрывал достойно…

— И ни словом не обмолвился обо мне.

«Это он ничего, — подумал Славин, — врезал весомо, значит, оклемался».

— Почему вы убеждены в этом?

— Потому что в противном случае вы бы меня давно нашли.

— Резонно, — согласился Славин. — Еще кофе?

— Да, если вас не затруднит.

— Когда у вас выход на очередную связь?

— Вы же сказали, что вам и это известно…

Славин кивнул:

— Мы сфотографировали текст, который вы заложили в «Национале», сохранив при этом след вашего пальца.

Кульков снова ощутил в горле шершавый комок.

— Но вы же понимаете, что я могу написать то, что нам выгодно, а могу вообще ничего не писать. А ведь вам нужно взять с поличным того человека, который будет забирать мою информацию…

— Резонно, — снова согласился Славин. — Очень хорошо мыслите. Ваше предложение?

— Я его уже внес.

— А я вам ответил: говорить я с вами согласен, торговаться — не моя профессия. Считаете своим долгом хоть как-то искупить свою вину, пожалуйста. Нет — ваше дело. Главную задачу мы выполнили, перекрыли утечку информации, дело кончено.

— Согласен, — сказал Кульков. — Верно. Но я готов предложить вам свою помощь в игре против ЦРУ.

— Давайте сформулируем ситуацию иначе, Геннадий Александрович: если руководство позволит мне привлечь вас к операции, я буду продумывать возможность вашего использования в деле… Но, признаться, я не очень-то убежден, что мне это разрешат… Слишком уж вы замарались… И действовали вполне осознанно… много лет… Будем называть вещи своими именами: сначала вы предали эту страну, н а с… Теперь собираетесь предать тех, на кого работали.

— Мы же не на собрании, — облизнув шершавым языком пересохшие губы, сказал Кульков. — Я предлагаю разоблачить тех, кто путем шантажа понудил меня свернуть с того пути, на котором я стоял.

— Закон гарантирует вам только одно: следствие и суд тщательно разберут все то, что было до этой ночи. Но ни следствие, ни суд не пройдут мимо того, что может произойти после сегодняшнего рассвета… Вносите предложения, я готов слушать…

— Можно взглянуть на вопросник? Самый последний, который вы расшифровали? — спросил Кульков.

— Вы имеете в виду тот, что вы изъяли из тайника вчера ночью?

— Я запамятовал время… Вспомню, если вы мне покажете расшифрованный текст…

— Вы помните время, — сказал Славин. — Помните с точностью до минуты… Вы хотите проверить, действительно ли мы знаем всё или же берем вас на пушку.

— Вы вправе думать так, как считаете целесообразным… Я же сказал то, что полагал сказать совершенно необходимым…

Славин вышел из-за стола, открыл сейф, вмонтированный в стену, покопался в папках, достал одну, синего цвета, принес ее на стол, полистал страницы, вытащил два листка, сколотых пластмассовой красненькой скрепкой, и протянул Кулькову:

— Это?

Лицо Кулькова снова стало течь, когда он пробежал страницу: «Знают всё! Читали все запросы из Лэнгли! Вот ужас-то, а?! Но ведь они не читали мои ответы! А только это может быть уликой! В этом спасение!»

— Да, — сказал наконец Кульков. — Это.

— Вот видите, — вздохнул Славин и, положив руку на папку, заметил: — Тут целая брошюра: «Что хочет знать ЦРУ — особенно во время женевских переговоров — о ракетном потенциале Советов».

— Но у вас нет второй брошюры. С таким же броским названием: «Что ЦРУ узнало — во время женевских переговоров по разоружению — о ракетном потенциале Советов».

— Почему же? — Славин пожал плечами. — Есть.

Он снова поднялся, отошел к сейфу, достал оттуда маленький конверт, вернулся, положил на стол:

— Ознакомьтесь.

Кульков достал из конверта зажигалку «Пьер Карден»; лицо потекло еще зримее; щеки обвисли, под глазами впадины, словно у старика, который вынул на ночь изо рта протез: ни одного зуба, шамкающая пустота.