Межконтинентальный узел - Семенов Юлиан Семенович - Страница 19

— Страшноватый, — ответил Кузанни задумчиво. — Если разделаюсь с тем, что пытаюсь писать сейчас, — уплачу десять процентов, вполне приличные деньги… Я, между прочим, как-то встречался с одним русским скульптором, в России его считали гением, по-моему, правильно считали… А у нас он делает надгробия, этим и живет… Тоже, кстати, тема… Кто-то звонит, Анри.

— Никто не звонит, — ответил тот, — у меня слух как у кота…

— А я глохну.

— Ходил к врачам?

— Да. Необратимо. Представляешь, каково-то мне вскорости будет с женщинами?! Перед тем как подвести к кровати, извиниться и начать вытаскивать из уха слуховой аппаратик…

— А вот теперь действительно звонят, — сказал Анри, поднимаясь во весь свой громадный рост. — Я намеренно держу телефон внизу, чтобы бороться с отложением солей: вверх-вниз, очень разгоняет суставы… Читай газеты, я сейчас…

Кузанни допил кофе, подошел к большому — чуть не во всю стену — окну, прижался лбом к стеклу; в детстве мы всегда норовим прижаться носом, в старости — лбом, отчего? Наверное, дети представляют себя, как это смешно — расплющенный красный нос, — а нам не до смеха, доживаем, лоб не плющится, только особенно страшно, представляюще ощущает холод стекла, неживой, мертвый холод. Кстати, отчего покойников всегда целуют в лоб, становящийся после смерти выпуклым, сократовским?…

Вид на озеро был прекрасным; фонтан, чудо Женевы, выбрасывал из своей таинственной глубины гигантские струи; ночью этот водяной фейерверк подсвечивали. В Нью-Йорке статуя Свободы, в Париже — башня Эйфеля, а здесь диковинный гигантский фонтан… Как это прекрасно, если город определяет свою сущность единственной деталью, врезывающейся в память на всю жизнь…

Кузанни пролистал газеты, материалы смотрел рассеянно, повторение одного и того же, только шапки разные — в них-то и видна тенденция. Случайно наткнулся на имя «Дмитрий Степанов»; прочитал абзац заново:

— Эй! — крикнул Кузанни. — Анри, где ты? Я хочу позвонить!

— Не вопи, — усмехнулся тот. — Я уже давно поднялся, варю тебе новую чашку кофе.

Кузанни обернулся:

— Слушай, а что если мы пригласим сюда моего русского приятеля, он, оказывается, здесь, в Женеве?

— Уволь, — ответил Анри. — Я не люблю русских и не верю ни одному их слову.

— Почему?

— Не верю, и все тут.

— Но это неразумно! Степанов — славный парень, поверь!

— Все они славные парни, — усмехнулся Равайоль. — Пусть живут у себя так, как им хочется, я не против… Только, пожалуйста, не надо приводить их ко мне в дом. Не надо, и все тут. Не сердись, ладно?

Юджин нашел Степанова в «Президенте», на берегу озера. Самый фешенебельный отель Женевы, скромный номер стоит больше двух пар роскошных дамских туфель — за престиж надо платить, непреложный закон бизнеса. Телекомпания Эн-Би-Си арендовала целый этаж, миллион долларов, известия должны быть действительно последними, а не огрызочными. Степанова пригласили на пере дачу «Встреча с прессой». Он сидел загримированный, смолил сигарету, запивая ее шипучей минеральной водой.

— Дим! — крикнул Кузанни с порога. — Чертяга, как я рад тебя видеть!

Степанов бросился к нему, они обнялись. Тут же подошла девушка-гример, поправила тон на левой щеке приглашенного, заметив, что вот-вот надо идти в студию, пожалуйста, больше не обнимайтесь.

— А вы его напрасно гримируете, — заметил Кузанни. — Говорю вам это как режиссер: грим больше выпирает на экране, чем естество, тем более Степанов — наш противник, пусть будет таким, каков есть на самом деле, стоит ли его делать симпатичным для наших телезрителей?!

Прибежал помощник продюсера, махнул Степанову рукой — пошли, время, — кивнул Кузанни, хотел что-то сказать ему, но не успел: эфир…

Когда перекличка Гамбурга (выступал бывший канцлер Шмидт), Женевы (Степанов и ведущий передачи Кэлб), Вашингтона (Киссинджер) закончилась, Юджин, смотревший прямой репортаж, поднял большой палец:

— Неплохо смотришься, правда, с грамматикой не ахти как, но зато хорошо шутишь. А вообще, у нас в Штатах любят иностранцев, тех, кто говорит с акцентом и не тушуется, когда ставят вопросы с подковыркой. Когда ты попросил ведущего не трещать как пулемет, здесь все хохотали, значит, смеялась Америка. Кремль должен выдать тебе премию, пойдем побродим, чертовски рад тебе, прямо даже и не знаю, отчего я так рад именно тебе…

«Мне-то ясно, отчего он рад именно мне», — подумал Степанов, когда они заказали по третьей уже чашке кофе, устроившись в маленьком ресторанчике на берегу озера. По набережной хлещет дождь, кричат чайки, ни одного человека, и только тихая, грустная музыка, симфоджаз начала пятидесятых, оркестр Гленна Миллера.

— Знаешь, Дим, говорят, что в его самолет, который летел на гастроли, мафиози подложили бомбу — по поручению одного из конкурентов. Воистину Моцарт и Сальери двадцатого века; спасся только один музыкант, брат Гленна, его звали Тэд Веники, помнишь, с переломанным носом, саксофонист, который пел басом в «Серенаде солнечной долины»?

«Как же мне не помнить, — подумал Степанов. — Это мои студенческие годы. Левушка Кочарян, худенький, тогда еще безусый Андрей, Олежка Евпланов, Лева Котов, Володя Навасардов. Иных уж нет, а те далече, Витя Борисенко был тогда худеньким и зажатым, потому что всегда помнил прошлое и очень четко видел будущее. Только к концу четвертого курса раскрылся, когда случилась трагедия с отцом и Степанов сказал ему об этом первому — как комсоргу. Он долго молчал, а потом ответил: „Ты поставил меня в известность, и ладно. Теперь это моя забота, живи так, будто ничего не произошло, пусть разбираются, тебе диплом надо получить“. Спасибо тебе, Витя, и тебе спасибо, Зия, и тебе, Леня Харюков, и тебе, Костя Гейвандов, Женя Примаков… Женя тогда не снимал „сталинку“, говорил, подражая вождю, очень медленно, с тяжелым грузинским акцентом, хотя русский; впрочем, тбилисские русские, они особые. Если Пушкин, Грибоедов, Маяковский и Пастернак ощутили на себе влияние этого народа, то мог ли его избежать Женя, да и надобно ли? Странное слово — влияние… Чего в нем больше, хорошего или дурного? Про детей говорят: «Он испытывает дурное влияние улицы». А может, и через это надо пройти? Как жить, не ощущая на себе влияния Шекспира и Рахманинова? Или фадеевского «Разгрома»? Последняя фраза его повести подобна строке из «Экклезиаста» от революции: «Нужно было жить и исполнять свои обязанности». Вот она, магия слова: каждое в отдельности несет в себе весьма относительную информацию, даже какая-то казенщина ощущается, а поставленные в надлежащий, прочувствованный Фадеевым порядок, они слились в бессмертную фразу надежды, которая так нужна человеку. Разгром — понятие не только военное, оно в первую очередь человеческое, очень личное, затаенное, как та хемингуэевская кошка под дождем…

…Юджин рад мне потому, что наши судьбы схожи; оба одиноки, отдали себя работе и детям; я — Лысу и Бемби, он — Стивену; только я с Надей расстался, а жена, которую он любил безмерно, умерла, когда мальчику было три года. Юджин старается выражать себя в кино по-своему, и я пытаюсь делать это же; ему за это поддают, да и меня не слишком-то жалуют. Только спринтер на гаревой дорожке не успевает возненавидеть тех, кто бежит рядом: одиннадцать секунд, полная самоотдача, а потом — в случае неудачи — разбор с тренером на мониторе, вину сваливать не на кого, выигравший — он и есть выигравший; а пойди разберись в киночестолюбиях, каждый тянет одеяло на себя, критериев нет, сплошная кусовщина, что здесь, что там…»