Горение. Книга 3 - Семенов Юлиан Семенович - Страница 49

– Текст обтекаем и достоин, – нажал Колюбакин. – Вы не терпите морального ущерба. Вы объясняете Гучкову истинный смысл сказанного вами, не просите прощения, упаси господь, но лишь даете оценку произошедшему и выражаете недоумение, что слово, пусть даже резкое, могло послужить поводом к таким серьезным последствиям…

– Гучков пошел на политическую демонстрацию, – добавил Свечин. – Он хотел унизить партию. Он не думал, что вы примете его вызов…

– То есть как это так не приму?! – Милюков вытянулся в своем кресле так, словно упражнялся в гимнастическом зале. – То есть как это, господа?! Неужели Родзянко мог позволить себе подумать эдакое?! Так я его вызову на дуэль! – сказав так в запальчивости, Милюков вдруг рассмеялся; засмеялись Колюбакин и Свечин; начался общий истерический хохот; на глаза навернулись слезы.

Колюбакин взмахивал руками над головой, повторяя:

– Не успееееете, не успеееете, Гучков вас вперед за-стреееелит!

Отхохотавшись, поднялись; шмыгая носом и утирая глаза, Милюков пробежал текст, обмакнул перо в мраморную чернильницу и легко подписал свое письмо.

Когда лег в холодную кровать, запрокинул руки за голову, ощутил ее тяжесть, сладко зевнул и тихо сказал себе: – Спокойной ночи, Паша… «Вот почему революция неминуема!»

Во время прогулки бывший ротмистр Зворыкин – анархист, примкнул к рабочим, был арестован за это, ожидал военно-полевого суда (скорее всего, дадут расстрел) – заметил:

– Товарищ Дзержинский, чем дольше я тебя слушаю, тем больше убеждаюсь в своей правоте: если уж и воевать против самодержавной тирании, то лишь вместе с анархистами… На худой конец, с эсерами-максималистами – бомбой. Твоя вера в идею Маркса, в победу разума… Нет, ты идеалист, товарищ Дзержинский, а не бунтарь… Тебе в Ватикане служить, проповеди читать, вносить в паству успокоенную веру в доброе будущее… Одна разница: ты это сулишь человецем на земле, попы – в небе.

Дзержинский усмехнулся:

– Меня обвиняли во многих грехах, но вот в принадлежности к епископату – ни разу. Объяснись, товарищ Зворыкин. Я принимаю все, кроме немотивированных обвинений.

– А разве принадлежность к Ватикану – преступление? – тот пожал плечами. – Я ж тебя не к охотнорядцам причислил… К священнослужителям я отношусь совсем неплохо…

– Даже к тем, которые передают тайну исповеди жандармским чинам?

– Нет, это, понятно, подло… Но скажи мне, что подлее: принять сан и верно служить той силе, которая тебя даровала саном, или же, вроде французского премьера Клемансо, начать с революционной борьбы, а кончить расстрелом революционеров?

Дзержинский даже споткнулся; потом, присев, рассмеялся:

– Слушай, а ты не колдун?

Охранник, стоявший на вышке, крикнул:

– Пре-е-екратить разговорчики!

Ротмистр Зворыкин недоуменно посмотрел на Дзержинского, обычно столь сдержанного (волнение во время споров можно было угадать лишь по лихорадочному румянцу на скулах), тихо поинтересовался:

– Что с тобой?

Дзержинский, продолжая смеяться, покачал головой:

– Я тут набрасывал кое-какие мысли о Клемансо, если выйду отсюда живым – пригодится для… проповедей… Твои слова чистая калька с того, что я сейчас пишу… Много лет интересуешься Клемансо?

Зворыкин пожал плечами:

– Когда мне было этим заниматься? В армии? Там преферансовой пулькой интересуются… И тем еще, кто чью супругу склонил к измене… Все проще… Я им заинтересовался здесь, в остроге, когда прочитал, как он стал секундантом у своего заместителя Сарро… Поди ж ты, министр внутренних дел, а не побоялся скандала, когда задели честь единомышленника…

«Как поразительна пересекаемость людских мыслей, – подумал Дзержинский, – сколько миллионов людей прочитали это сообщение; каждый пришел к своему выводу, а вот два узника Варшавской цитадели, не знавшие ранее друг друга, вывели единое мнение, являясь при этом идейными противниками, находящимися, впрочем, – в данный исторический отрезок – по одну сторону баррикады».

Вернувшись в камеру, Дзержинский пролистал свой реферат, нашел нужную страницу (писал крошечными буквами, экономил место, выносить листочки из тюрьмы дело подсудное), пробежал фразу, соотнес ее со словами Зворыкина и еще раз подивился тому, сколь случайна наша планета и люди, ее населяющие…

Эпизод, связанный с дуэлью Клемансо, занимал его менее всего, хотя он считал, что для серьезного литератора именно это могло оказаться главным побудителем в создании романа или пьесы о французском премьере. Действительно, сюжет, то есть первооснова литературного действа, был зрим и структурен (это слово довольно часто употребляли и Богданов и Луначарский во время литературных дискуссий, которые спонтанно возникали в редакции большевистской газеты, – в девятьсот шестом, собирались на Мойке, у поэтов Минского и Зинаиды Гиппиус, те взяли лицензию на издание, числились редакторами).

Когда Клемансо (поразительно, отмечал Дзержинский, это случилось всего два года назад), старый «дрейфусар» – защитник капитана французской армии, обвиненного в измене только потому, что был евреем,

– смог наконец вынести в палату депутатов проект о восстановлении Дрейфуса в армии и присвоении ему звания майора, все националисты взметнулись со своих мест. Крайне правый депутат Пульези-Конти выскочил на трибуну в ярости:

– Правительство, допускающее такие оскорбления армии, – это правительство негодяев!

Заместитель Клемансо, радикал Сарро, близкий к социалистам, ударил оратора по голове; началась потасовка; заседание было прервано.

Клемансо – уже не частное лицо, но министр внутренних дел – в тот же день встретился с Пульези-Конти и сообщил, что он выбран своим другом и заместителем в качестве секунданта.

Пульези вытер ладонью разбитую губу (сделал это по-крестьянски, отметил Клемансо, хотя более всего гордится аристократическим происхождением) и кивнул на крайне правого депутата Мильвуа:

– В таком случае он будет моим доверенным. Я настаиваю на том, чтобы дуэль состоялась немедленно.

– Нет, – возразил Клемансо, – на этом настаиваете не вы, а мой друг Сарро.

Через час возле прелестной деревни Бурже, которая, впрочем, становилась уже частью столицы – город начинал пожирать и ее, – состоялся поединок; Пульези выстрелил первым, целил в сердце врага, прострелил ему плечо; револьвер бросил лишь после того, как Сарро упал на землю, обливаясь кровью.

– Я готов постоять, пусть стреляет лежа, – усмехнулся Пульези.

– Вы, милостивый государь, выиграли дуэль, – ответил Клемансо, – но проиграли будущее.

Вернувшись в палату депутатов, Клемансо сделал все, чтобы прошло решение о переносе останков Эмиля Золя, главного защитника Дрейфуса, в Пантеон; его знаменитое «Я обвиняю» именно Клемансо напечатал в своей газете, не будучи еще членом кабинета, а ведь за это открытое письмо великий писатель был осужден к тюремному заключению.

… Впервые Дзержинский начал по-настоящему присматриваться к Клемансо, когда тот санкционировал подписание займа царской России; на следующий день после столь открытого предательства французским радикалом русской революции Ленин отметил, что самодержавие получило два миллиарда франков «на расстрелы, военно-полевые суды и карательные экспедиции».

Второй раз Дзержинский вернулся к Клемансо, стараясь на его примере понять феномен политической игры, когда тот, готовя себе паблиситэ для получения кресла премьера Франции, пригласил в Париж рабочего Раймонака – тот активно поддерживал его кандидатуру на выборах. Клемансо принял оружейника из Тулона в своем кабинете, угостил кофе и сливочным печеньем, долго расспрашивал о житье-бытье его товарищей, интересовался причинами неурядиц в промышленности, горестно анализировал, в чем сокрыта главная тайна бюрократизма, мешающего развитию республики: «Какой-то феномен, право! Нормальный человек, будучи избран в мэрию, в течение трех месяцев становится глухим чинушей, отгороженным от чаяний народа стенами ратуши! Отчего так?!»

Прощаясь, Клемансо поинтересовался, какую должность хочет получить его «тулонский друг».