Горение. Книга 1 - Семенов Юлиан Семенович - Страница 31

Что такое Дегаев? Каким путем попал он так близко к полицейскому диктатору? Каким образом Судейкин мог так довериться бывшему революционеру? Мы, к сожалению, до сих пор не получили таких обстоятельных сведений, которые позволили бы нам пуститься в безбоязненное распутывание этой темной истории…

Последние слова Льва Тихомирова были зловеще-пророческими: после того как Судейкин был убит — при помощи того же двойного агента Дегаева, — «заведывающий заграничною агентурой» Рачковский перевербовал в Женеве самого Льва Тихомирова, обратив его в слугу самодержавия, в ренегата и предателя. А уж вернул Льва Тихомирова в Россию и дал ему крайне правую монархическую газету тот, кого юный революционер столь страстно обличал, — министр внутренних дел, сенатор Вячеслав Константинович фон Плеве. Послужив государственным секретарем империи, пустив кровь во время «беспорядков» в Финляндии (уроки Польши сгодились), именно Вячеслав Константинович и стал после убиения Сипягина, как раз в дни бунта Александровской пересылки, что поднял Дзержинский с товарищами, министром внутренних дел и шефом жандармов России.

Первое, с чем он пришел к четвертому на его веку государю, была финансовая смета:

— Ваше величество, чтобы победить революцию, нужны деньги.

Николай, напуганный Ходынской трагедией, ответил кратко:

— Деньги на это изыскать должно.

Поэтому-то Глазов и мог пустить за Матушевским и Тшедецкой не двух филеров, как было раньше, а целую бригаду, посулив премиальные — в случае успеха.

Раньше об этих самых «премиальных» и не помышляли, — сейчас вошло в норму. Однако тысячи филеров, провокаторов, ротмистров и полковников не в состоянии были организоваться в монолит: когда думают о себе, о своей лишь роли, тогда общество обречено на распадение, крах, взрыв изнутри, ибо нет тогда объединяющей идеи, той, которая отличала и роднила Дзержинского и его друзей.

16

«Взяв» на себя филеров, Тшедецкая и Матушевский ушли из салона, заперев Дзержинского в маленькой гримуборной, пропахшей горьким запахом миндального, парижского «шанэля». Спал он на двух стульях, спал спокойным сном, ибо тот хорошо спит, у кого друзья верные и совесть чиста…

Последующие два дня Дзержинский, легко овладевший еще в Ковно такими начальными средствами конспирации, как грим и переодевания, провел встречи с районными партийными организациями, посетил — одевшись фабричным — заводы и мастерские, выслушал рабочих, собранных Матушевским в лесу в воскресный день вроде бы на хмельную, бездумную гулянку. Потом, понимая, что Люксембург, Тышка и Барский — главное правление партии в Берлине — ждут от него самых последних данных о положении во всех сферах общественной жизни, Дзержинский прошел по редакциям Варшавы эдаким заезжим французским франтом, грассируя по-гасконски: ни дать ни взять заезжий «месье Мишель». К таким царская охранка не цеплялась: иностранцу, самому что ни на есть открытому шпиону, было вольготно шастать по салонам, университетам, раутам, картинным галереям.

(После посещения библиотеки Дзержинский сделал Матушев-скому замечание: «На будущее — организуй специальную референ-туру прессы, следует делать выписки из наиболее интересных статей, просматривая все газеты: это — поле для дискуссий».)

… Дзержинский рассчитал верно: пока Матушевский готовит канал, через который можно переправиться за границу, надо использовать время, изучить те срезы общества, где его меньше всего могли ждать — с одной стороны; где редко бывали социал-демократы, опиравшиеся на рабочую среду, — с другой стороны, и, наконец, с третьей — там, где среди мелкобуржуазной интеллигенции были особенно сильны позиции ППС.

Издатель Гебитнер, радуясь возможности попрактиковаться во французском, пригласил заезжего «гасконца» на заседание общества спиритуалистов, где — к немалому удивлению Дзержинского — собралось множество университетской молодежи.

Горели свечи; большие окна особняка Вульфа, компаньона Гебитнера, немца, оставшегося лютеранином, но по-русски писавшего почище любого посконного бумагомарателя, были зашторены; дама в черном, стоя возле круглого зеленосуконного стола, вещала, полузакрыв глаза:

— Угодно ли всевышнему, чтобы мы были недостойными, коли любой, возле и рядом, может оказаться Великим? Угодно ли всевышнему, чтобы мы были такими, как хам на улице, если любой встречный может быть Великим? А мы-то, грешные, будем браниться и жить малостью, когда сосед и встречный — носят в себе Его Свет?! Не узнаете в лицо, но ощутите нечто, и святое имя народится. Не считается время с временем. Надо слабым и сирым ускорять темп, но не спеша, уповая на Слово свыше. Раньше дай, а потом бери.

Дама входила в экстаз — пальчики-сардельки в бриллиантах конвульсивно елозили по зеленой шершавости стола:

— В седьмое число второй недели умершего месяца направил стопы свои один из наших в ту ячею, что ведет Отрицатель. Выбросил флаг чужой, чтобы быть впущенным. Принес себя в жертву — ощутил страх и надежду. Согласился перевоплотиться во плоти — не духом, — чтобы помочь человечеству. Ложь и гниль обратил во спасение. Но святая ложь не была принята и угодна там — Высоко. Перестарался наш. Он у стены был, у стены кабалической тайны, ему осталось мышление и одиночество, и он решил: пойду, принесу себя человечеству в жертву. Не всякая жертва угодна — только святая. Умер наш. Сейчас же и быстро. Шальная вроде бы зараза срезала, но это не так. Присланы ему теперь и разъяснители его ошибки, его многолетние спутники, и они плачут с ним вместе. Он еще не сознает, что не так, но сознает, что уже оборвали жизнь.

Дама помолчала мгновение — показала собравшимся глубину чувства своего. Продолжила голосом тихим, иным, просветленным:

— Вы на лестнице стоите, на высокой и зыбкой. Прислонена она из черной пропасти к вершине вулкана. А сверху сорвался кто-то из наших и летит мимо. Неужели не протянете руку своему? Неужели дадите упасть? Он, кто падает, ничего уж не имеет, кроме безысходной тоски и одиночества, и не видит ничего, не помнит никого, не знает, кто он, ибо не видит подобных себе, он в пространстве — и только. Пути отрезаны — можно упасть, но остановиться нельзя. Скажи: «Да будет воля Божия», смиренно и тихо покорись. Это надо сознательно делать, потому что бессознательность, разногласица отведет помощь Свыше, отложит до следующей жизни, которая чище будет, и злаки тяжелее, и плоды слаще. Сей, только смотря кому, — не зря бы. Голос во тьме — это живая душа, а жизнь — это тьма.

Летит наш, летит в небытие, и думаем мы вослед ему. Дал нам Господь силу мысли, но мы и желания, и мысли должны убить, испепелить. Все, что разбиваем, и все, что создаем, все, что даем и что забираем,

— все одна сила, но одна — слева, другая — справа: созидание и разрушение, зло и добро, бунт и покорность, шаг и бег. Не та вера, что говорит: «Я верю», а та истинная вера, что глаголет: «Я знаю». Человек

— это только русло, по которому идет Свет. Меня — нет, во мне — нет, вас — нет. Ищите Дух, у меня спрашивайте, но ждите Свыше. Если свет — это истина, то тьма — понятие, порожденное отрицательной силой, Сатаной в облике добра и мести, которая не сбудется, а лишь сердце будет жечь. Проводили даму в черном с молчаливым интересом.

— Кто она? — спросил Дзержинский соседа, и ответ, сказанный шепотом, прозвучал громко — такая тишина была в гостиной:

— Психопатка. Скучно всем — вот и мудрят.

На соседа не шикнули, хотя услыхали все — верно, из тех был, кто мог себе позволять.

Вышел к столу юноша, дрожащей рукою достал из кармана листочек бумаги, близоруко прищурившись, расправил его, зачитал ломким голосом:

— «Человек, поверивший в потустороннюю жизнь, то есть ставший спиритуалистом, должен относиться к нашему бытию как к временному пребыванию в досужей телесной оболочке, которую мы сбросим, переселившись в мир духов. Смысл пребывания на земле претворяется для нас в школу подготовки к существованию в голубом, высоком потустороннем мире. Там и только там будет истинная жизнь. Прозябание на серой земле — преддверие истинной жизни. В чем суть нашей подготовки? Маяки наши — это три светоча: Нежность, Изящество и Разум.