Дождь в водосточных трубах - Семенов Юлиан Семенович - Страница 3

Степанову вспомнился забавный случай, когда французский высший свет пригласил на званый обед известного писателя-юмориста. К нему относились с боязнью и острым любопытством. Но весь обед писатель просидел хмуро, уставившись в скатерть, никого не вышучивал, и все шло насмарку. И только в самом конце обеда произошло то, ради чего все собрались: писатель, обратившись к соседу, попросил: «Передайте мне, пожалуйста, эту прекрасную мелкую соль». И сразу же, после секундного замешательства, все — и гости и хозяева — стали громко хохотать, считая сказанное остротой. И каждый поэтому смеялся, а вернее — старался смеяться и дольше и громче другого.

…Где-то над озером, прорвав тяжелые облака, выглянул острый глаз месяца.

— Можете загадывать на счастье, — предложил Степанов. — Молодой месяц-то. И слева…

Он обернулся к девушке. Лицо ее сейчас сделалось еще более чеканным, глаза казались зелеными.

— Хищная вы какая-то, — сказал Степанов.

— Да нет… Недотепа я.

— Это почему ж так?

— То ляпну что не так, то гляну не так — вот и хожу в девках, никто замуж не берет.

— Понятно, — сказал Степанов и еще раз поглядел на девушку. — Ну, спокойной вам ночи. Уже пора…

Степанов попросил Варю, чтобы она постелила ему не в доме, а на сеновале. Здесь, в маленьком сарайчике, который зимой приспосабливали под баню, пахло морскими снастями. А если зарыться головой в сено, тогда казалось, что окунаешься в жаркое лето. Степанов потянулся, зевнул со стоном, как пес, и начал уговаривать себя, чтобы на ночь не курить, а тем более не пить ни грамма.

Исподволь, словно котенок, который только-только научился играть, по крыше пробежал дождь. Потом наступила тишина, которая продолжалась несколько томительных минут, а потом прямо над головой, будто кто порвал рубаху, все высветилось жутким зеленым светом, и раскатисто заухало — с неба к земле. И словно кто пригоршню камней бросил на железную крышу сараюшки — это дождь хлынул.

Степанов приложился ухом к листу белой жести, и в голове забило, затанцевало: дзень-бум, дзень-бам! Но постепенно этот дождь превратился в единый, сплошной поток воды, и стук отдельных капель теперь нельзя было различить.

Степанов вспомнил фразу Алексея Толстого: «Дождь шумел в водосточных трубах». Какая это прекрасная фраза и как она точно передает настроение человека, который слышит дождь в водосточных трубах.

Он вспомнил, как они тогда жили на севере Эстонии, в Кясму. Они жили в маленьком домике, дни были жаркими, а по ночам шли ливни и шумела вода в старых, давно не крашенных водосточных трубах.

Надя тогда еще продолжала кормить Дунечку и поэтому была толстая и не ходила на пляж днем, а купалась ранним утром или поздним вечером. Было в ней, купавшейся, что-то особенное — застенчивое и ласковое. Степанову, когда он смотрел, как она плавала между прибрежных камней, делалось спокойно и хорошо, чересчур хорошо, так, как, наверное, и не надо было бы, потому что не зря ведь считают: если счастья много, так, значит, ненадолго оно.

Здесь, в Кясму, он начал постепенно забывать самое трудное, про то, когда он только начинал свою работу. Коробку пельменей тогда приходилось делить на три части, чтобы хватило на завтрак, обед и ужин. Надя выдумала себе диету и два голодных дня в неделю, а чтобы убедить Степанова, как хороша эта диета, остальные дни ела стоя, а потом делала утомительную гимнастику и говорила, что это прописал спортивный врач.

Иногда он обижал ее, даже не понимая, что обижает, потому что весь был в своей работе. Она пугалась словно маленькая девочка, прижимала к щекам длинные пальцы, глаза у нее делались круглыми, а курносый нос торчал воинственно беззащитной кнопкой. Степанов смеялся и называл ее тогда «противогазиком». Она тоже смеялась, хотя ей не очень-то хотелось смеяться.

По вечерам в Кясму, после того как он прекращал работать, они выходили гулять и бродили по одной-единственной улице. Были белые ночи, синие июньские травы и лес смотрелись словно через тончайшую папиросную бумагу. Над заливом, который казался нереальным, волшебным, как из детской сказки, переругиваясь, летали чайки.

Потом Степанов уезжал на разболтанном старом велосипеде ловить форель в порожистой речушке Перэл. Он никогда не брал больше трех рыбин — с синими блестками вдоль по бокам и с красными искорками возле плавников спины.

А ранним утром Надя жарила форель в оливковом масле. Потом рыбы лежали в большом глиняном блюде, красноприжаристые, на самодельном эстонском столе, и все это напоминало средневековье — особенно громадный очаг, увешанный медными тазами для варенья, похожими на щиты рыцарей.

И каждую ночь шумел дождь в водосточных трубах.

Степанов, наверное, и не понимал еще тогда, как эта женщина ему нужна. Это обычно понимается либо после разрыва, либо на расстоянии. Или, быть может, этим даром обладают особо прозорливые, мудрые люди, и обязательно спокойные. Но спокойствие — плохой советчик в творчестве, в этой гибельной самоотдаче, когда внимание обращено только к одному делу, которому себя посвящаешь. Самый близкий человек, которого любишь, делается тогда привычным, как ежедневная работа, как стопка бумаги и перо. И отсутствие этого самого близкого человека замечается внезапно, ударом.

Однажды, даже не попрощавшись с ней, Степанов улетел на юг Таджикистана. Из Куляба он ехал на попутном грузовике в урочище Достеджум. Небо здесь было желтым и недвижным, и в этом недвижном небе стыли орлы. Их было много — поблизости работал мясокомбинат, и орлы привалились к отбросам. Шофер, который вез Степанова, сказал:

— И орел на мясе достоинство теряет.

Степанов впервые видел орлов на воле и так близко. Были здесь подорлики с белыми головами и серыми крыльями, были орлы полевые, побольше ростом, а выше всех висели, не двигаясь, красноголовые махины, похожие на грифов. Было жутко из-за того, что орлы недвижно висели в небе и были молчаливы, как возмездие. Они не кричали, словно вороны или сороки, они не ссорились в небе и не мешали друг другу. Здесь все было определено каждому. Подорлики и степняки сразу же уступали место красноголовым, как только с комбината выбрасывали новую партию костей. Красноголовые не торопясь подскакивали к костям, словно безногие инвалиды, потерявшие костыли, и, прежде чем начать пиршество, долго посматривали по сторонам, и профили их были похожи на старинные литографии абреков.

Шофер сбросил Степанова возле разбитой ветрами пастушеской времянки и, кивнув головой на отлогое плато предгорий, посоветовал:

— Только быстрей наддавай, а то заплутаешь, когда смеркнется. Тут, говорят, тигр через Вахш с Афганистана ходит.

— Чего же он шландает?

— Космополит, — улыбнулся шофер, — нет в нем человеческих привязанностей.

Степанов хотел успеть до ночи найти домишко, в котором здесь обосновались ловцы барсов. Он шел по распадку точно, как указал шофер. Смеркалось стремительно, солнце быстро отступало, и не было сумерек, а сразу следом за солнцем навалилась темнота — непроглядная и хищная. Дальше идти было некуда — глаза сломишь. Степанов наломал чапорраля, в августе сухого и пыльного, зажег костер прямо на тропе и, выбрав место, где не было каменьев, лег, вытянувшись сладко и с хрустом. Уснул он сразу. И проснулся сразу. Костер тлел, а судорожные языки пламени проносились по теплой земле, вздрагивая и замирая. В напряженной тишине Степанов услыхал тяжелые шаги. Степанов пружинисто сел, сердце ухнуло вниз, и горло враз пересохло.

— Кто? — шепотом спросил Степанов и нащупал заледеневшими пальцами острый камень.

Никто ему не ответил, а шаги тяжело ухнули совсем рядом. Степанов поднялся, зажав в руке камень, и шагнул в темноту. Его неожиданно обдало теплом, и он прямо перед собой увидел два испуганных агатовых глаза. Возле костра стоял стреноженный конь. Степанов протянул коню руку, и тот облизал ее шершавым языком.

— Сахара у меня, жаль, нет, — сказал Степанов чужим голосом.

Вернувшись на то место, где по земле пробегали струйки синего пламени, он снова лег и сразу же увидел ее глаза: такие же круглые, и такие же добрые, и такие же красивые, как у лошади. И стало ему тяжело и сладко в груди, потому что он увидел ее всю и понял, какое же это счастье — видеть ночью в горах, на берегу Вахша, женщину, которую любишь. Он прошептал ее имя, и оно показалось ему совершенно особенным и незнакомым. Степанов затоптал костер и пошел назад по тропе. Он добрался до почты в рассветных сумерках, растолкал телеграфиста и передал ей в Москву громадную телеграмму — бессвязную и нежную.