Бриллианты для диктатуры пролетариата - Семенов Юлиан Семенович - Страница 33

12. …И сын

Редактор газеты «Народное дело» Григорий Федорович Вахт, предложив посетителю присесть, раскрыл конверт и быстро пробежал письмо.

Вахт перечитал письмо дважды; князь Урусов, бывший товарищ министра Временного правительства, арестованный, судимый и оправданный трибуналом, был человек широко известный в эмиграции и, несмотря на фразочку в чекистском отчете о процессе — «в связи с раскаянием Урусова и желанием его сотрудничать с Советской властью из-под стражи освободить», — по-прежнему уважаемый. Никто не верил, что Урусов добровольно согласился на сотрудничество с большевиками. Поэтому фраза в отчете о процессе вызвала еще большее сочувствие к несчастному князю, против которого, по мнению эмиграции, чекисты применили особо садистский прием — компрометацию в глазах свободно думающей России.

— Как добирались, Максим Максимович? — спросил Вахт.

— На животе, — улыбнулся Исаев, — мимо пограничников.

— Документы у вас как?

— С документами плохо.

— Понимаю. Рассчитываете на помощь?

— Да.

— Вы ведь не член нашей партии?

— Я беспартийный, думаю, эсеры и октябристы кончат свои дискуссии в Москве, когда соберется Учредительное собрание… Нет?

— Мы придерживаемся иной концепции…

— Поскольку планы у меня конкретные, хотелось бы подумать о приобретении хороших документов.

— Это почти невозможно.

— Тогда, вероятно, вы посоветуете, как разумнее поступить: сжечь мои бумаги и обратиться в полицию за новыми? Или месяца два можно прожить на нелегалке?

— А потом?

— Я не рассчитываю здесь надолго задерживаться.

Вахт поднялся из-за стола и прикрыл маленькую скрипучую дверь, которая вела в соседнюю комнатенку, где сидели три человека — весь редакционный коллектив органа эсеров «Северо-Западной провинции России».

— Там, по-моему, посетители, а при них о возвращении на родину говорить не следует.

— Вы правы.

— Урусов не написал, отчего вам пришлось уйти…

— За мной начали топать…

— По поводу заявления в здешнюю полицию… Мы, признаться, такого метода не пробовали… Вы сможете рассказать им о ваших последних годах: где жили, чем занимались?

— Жил в Москве и в Сибири, работал при штабе Колчака, в его пресс-группе, потом скрывался.

— С кем вы работали в пресс-группе Колчака?

— С Николаем Ивановичем Ванюшиным.

— Ванюшин — личность колоритнейшая, — ответил Вахт, — и хотя мы с ним идеологические противники, но по-человечески давно дружны.

— Да… Жаль его, — сыграл Исаев, знавший, что Ванюшин сейчас в Харбине, — погиб он нелепо.

— Он жив, господь с вами, — сразу же ответил Вахт. — Мы недавно имели от него весточку из Китая…

— Не может быть?! А мне Поплавский клялся, что он умер от тифа… Адрес у вас есть?

— Я дам вам адрес, — ответил Вахт, и впервые за весь разговор его глаза смягчились, утратив настороженную подозрительность. — Поплавский, кстати, как поживает?

— У меня нет связей с ЧК, — ответил Максим Максимович. — Будь я связан с ними, я бы ответил вам, как себя чувствует человек в лубянском подвале…

— Когда это случилось? — спросил Вахт, и Максим Максимович понял, что редактору известно об аресте Поплавского. И он еще раз убедился в том, что линию свою раскручивает правильно, уважительно подставляясь под проверку эсера.

— Когда это случилось? — переспросил Максим Максимович. — Сейчас я отвечу точно, — весною…

— Вы, вероятно, голодны, Максим Максимович?

— Не скрою — весьма. Не смею вас обременять финансовыми делами: у меня есть два бриллианта. Как здесь — легко реализовать драгоценности?

— Никогда не имел драгоценностей… А вот обедом, пожалуйста, не отказывайтесь, угощу.

Максим Максимович отметил, что Вахт повел его не в тот ресторан, который был расположен рядом с редакцией, а в маленькое полуподвальное кафе.

— Тут перекусим, — сказал Вахт, — здесь дают блины с творогом и сливки с вареньем.

Исаев кивнул на газету, торчавшую из кармана Вахта.

— Вы не позволите проглядеть свежий номер? Мы там без вольного слова несколько заволосатели и омамонтились.

Исаев заметил, как лицо редактора мгновенно озарилось гордостью — он с готовностью протянул Исаеву газету, вздохнув:

— Хочется жить, когда знаешь, что труд твой нужен.

Исаев быстро просмотрел газету: «По нашим данным, в этом месяце цены на псковском рынке были следующими: фунт хлеба — 450–500 рублей, пуд картофеля — 4500 рублей, фунт свинины — 5000 рублей, бутылка молока — 700 рублей, десяток яиц — 3500 рублей»; «Вчера в Ревель прибыл новый транспорт с золотом из России — всего 600 пудов. Вагон подан в Гавань, где золото было перегружено на пароход „Калевипоэг“. Пароход следует в Стокгольм, а оттуда, по имеющимся сведениям, в Берлин, где золото будет перековано в соврубли»; «Представитель одной из великих держав прибыл в Москву, чтобы вести переговоры о реорганизации Советского правительства. Смысл предстоящей организации — смещение Ленина и Троцкого; вся полнота власти будет сосредоточена в руках нового премьера Красина. Вероятно, потребуют удаления из правительства наиболее экстремистских элементов. В случае, если эти условия будут приняты большевиками, великие державы начнут переговоры с Кремлем».

— Неужели у вас нет серьезных информаторов? — поморщился Исаев. — Григорий Федорович, милый, зачем выдавать желаемое за действительное? И не говорите мне, что данные из Пскова вы получили от верного информатора… Я сюда шел через Псков. И на базаре покупал фунт хлеба. Цены даны полугодовой давности, сейчас совсем иные… И никто не приезжал в Москву из представителей великих держав с предложением насчет Красина.

Принесли блинчики; Исаев набросился на них с жадностью.

Дренькнул звоночек у двери, и Вахт воскликнул — с деланным удивлением:

— Лев Кириллыч, здрасьте, какими судьбами?!

Подняв голову, Исаев увидел Головкина: он узнал его по фотографиям, которые хранились в ЧК. Головкин был связан с эсеровской контрразведкой.

— Знакомьтесь, гражданин Исаев — из России. А это наш журналист Лев Головкин.

Головкин подозвал толстушку в туго накрахмаленном фартучке:

— Кофе, два сухарика и воды.

— Хотите блинчиков, Головкин? — спросил Вахт.

— Нет, благодарю.

— Максим Максимович работал с Ванюшиным в пресс-группе Колчака в девятнадцатом, — сказал Вахт, — может быть, попросим его как нашего коллегу выступить с заметками в газете?

— Это было бы прекрасно… — сказал Головкин, поблагодарив кивком головы толстушку, принесшую ему кофе.

— Я вынужден отклонить это лестное предложение.

— Почему?

— Потому что я намереваюсь возвратиться на родину в самом недалеком будущем.

— У гражданина Исаева есть рекомендательное письмо от Урусова, — заметил Вахт.

— Как себя чувствует князь? — поинтересовался Головкин.

— Плохо.

— Но он сотрудничает с большевиками?

— Что бы делали вы на его месте?

— Каким образом вы с ним встретились?

— В коридоре Нарбанка. Он там и написал мне эту записочку.

— Допустим, вы получите временный вид на жительство. А что дальше?

— Дальше я рассчитываю на помощь друзей.

— Наших или иностранных?

— Всяких.

— Не стоит вам улититься, Максим Максимович, — сказал Головкин, — кроме как к нам, идти здесь не к кому. «Последние известия» — черносотенные монархисты; они вам помогать не станут.

— Есть комитет помощи беженцам… Вырубов, Оболенский — я думаю, они не столь перепуганы, — откровенно усмехнувшись, сказал Исаев, — или их судьба также горестна?