Бриллианты для диктатуры пролетариата - Семенов Юлиан Семенович - Страница 28

— Дмитрий Иванович, я понимаю, что обращаюсь к вам с просьбой противозаконной, но больше мне обратиться не к кому. Вот, — он положил на стол наркома телеграмму. — Может, мне два оклада бы выдали наперед?

— Я думаю, это возможный путь, — ответил Курский. — А как же вы сами продержитесь?

Тернопольченко усмехнулся:

— У меня есть метод. Мы, когда жили в ссылке, коммуну организовали. Купили картошки и разложили ее на тридцать кучек, по пяти штук на день. Сала купили — из расчета добавлять по куску в жарку, чаю и по шесть сухарей. А на остальные деньги литературу выписывали.

Он отправил в деревню две свои зарплаты. Отец ответил: «Купил на твои деньги два фунта свинины, десяток яиц и полпуда картофеля, может, до лета не умрем. И на том родительское спасибо, отплатил за нашу любовь и ласку. В обиде на тебя не пребываем, хоть и знаем твой пост».

Письмецо это, свернутое в треугольник — клея у отца не было, — пролежало три дня в секретариате трибунала: почерк у старика был неразборчивый. А когда, промусолив насквозь письмо, поняли, что это пишет отец Тернопольченко, по трибуналу пошли разговоры, и смотрели на него люди с высокой почтительностью и жалостью, а некоторые с жестоким недоумением. Пробежав письмо, Тернопольченко сунул его в карман гимнастерки, словно бы забыл о нем, но вечером заглянул к экспертам:

— Кто выручит стаканом спирта? Деньги отдам через три месяца.

Эксперт Мануйлов[22] налил ему стакан.

— Как ты думаешь, Мануйлов, когда у человека начинается старость? — спросил Тернопольченко, выпив.

— Я думаю, первые признаки проявляются годам к сорока…

— Неверно говоришь, товарищ Мануйлов. Стареть мы все начинаем с первым криком, в миг рождения. Важно определить момент, когда процесс этот наиболее интенсивен… Я, сколько себя в детстве помнил, всегда о смерти думал — очень помереть боялся. Помню отчетливо, знаешь ли, летний жаркий день, стрекозы летают по лугу… А луг рыжий, выгорел под солнцем. И кузнечики еще там были с синими крылышками… И так стало мне вдруг страшно, что умру и темно будет и никогда больше кузнечиков этих самых не увижу, что заплакал я — вроде бы, знаешь ли, даже истерика у меня тогда была… Найти бы этот проклятый период, когда человек обрушивается в старость… Мне кажется, знаешь ли, что в старости человек уж больше не стареет: он после какого-то времени консервируется и таким умирает… Чем больше мы страшимся постареть, тем стремительнее стареем, Мануйлов.

Вот к этому человеку, к Нестору Тернопольченко, и пришел в одиннадцать часов вечера странный посетитель.

— Добрый вечер, я к вам с разговором.

— Кто вы?

— Позвольте мне пока что себя не называть…

— Я не могу говорить с человеком, не зная его фамилии.

— Моя фамилия Сорокин, я работаю в военведе. Дело, с которым я пришел, необычное, поверьте мне — иначе я бы и не посмел, товарищ Тернопольченко, к вам обратиться.

— Слушаю вас…

— Товарищ Тернопольченко, тут арестован МЧК паренек, Белов Григорий… Он мне не сват и не брат, просто парню только-только сровнялось двадцать… Работал он в Гохране и совершил хищение — взял там часы какие-то, браслетки, не зная их ценности, не понимая, как это жестоко по отношению к нашей республике… Я помню ваше дело по обвинению работников Главтопа: вы приговорили их к расстрелу, но сами же обратились во ВЦИК с ходатайством о помиловании — в силу того, что преступление совершено несознательно, а двое обвиняемых по делу тоже были совсем молодые люди.

— Ну, и чего же вы хотите от меня?

— Если вы спасете жизнь Белову, тогда его родные передадут вам двадцать миллионов рублей. Я могу от их лица гарантировать тайну: про это будут знать только вы и я.

— Почему вы решились обратиться с таким предложением?

— Я помню дело Главтопа… Ваш самоотвод с эсерами… Так может поступать только честный и добрый человек…

— Честный и добрый человек, — задумчиво повторил Тернопольченко. — А деньги будут давать по частям или сразу?

— Вам я готов передать деньги до суда.

— Кто ваш начальник?

— А что?

— Мне тоже надо о вас выяснить кое-что… Я ж не могу верить вам — за ясные глаза и лестные предложения. Вы у кого в военведе работаете?

— У Лихарева.

— У Игната Лихарева?

— Нет, у Василия Егоровича…

— Как он поживает?

— Спасибо, хорошо…

— Ну, ладно, — поморщился Тернопольченко, — хватит тут разыгрывать водевили. Есть оружие — кладите на стол, я вас арестовываю.

— Не шантажируйте меня, — быстро сказал Сорокин и поднялся.

— Сядьте. Напротив в квартире живет зампред МЧК Лосев — я его крикну, если решитесь бежать.

Сорокин достал пистолет и навел его на Тернопольченко:

— Я выстрелю, коли вы не позволите мне уйти.

— Уйти я вам не позволю, а выстрелить в меня, знаете ли, не так уж трудно. Но бежать отсюда не сможете, тут дом странный: говоришь негромко — все звуки резонируют. Видимо, архитектор был с музыкальным бзиком. Давайте, давайте оружие, — повторил Тернопольченко и, поднявшись с табурета, пошел на Сорокина.

— Отойдите! Я сейчас нажму курок!..

— Да бросьте вы, знаете ли, — поморщился Тернопольченко и сильно рванул на себя пистолет, опустив его предварительно дулом вниз. Вынул обойму, бросил ее на стол и, повернувшись к Сорокину спиной, сел к телефону.

— Мессинга мне, — сказал он в трубку. — Нет? Ладно, тогда присылайте пару ваших, я вам передам арестованного.

Тернопольченко обернулся к Сорокину:

— Ваша должность? Только не лгите: Лихарев, у которого вы якобы работаете в военделе, уже пять месяцев как в Туркестане.

— Я — секретарь ревтрибунала Балтийской железной дороги.

— Кто председатель?

— Прохоров, Павел Константинович…

— Вы юрист или по назначению?

— По назначению…

— Законы о взяточничестве знаете?

— Зачем вы конвой вызвали? Неужто нельзя просто отказать?

— Зло прощать нельзя, Сорокин. Можно прощать слепой случай, глупую неосторожность. Зло — продуманное, грязное, чужое — прощать нельзя. Иначе революцию предадим.

Мессинг подчеркнул красным карандашом строчку: «движимый единственно чувством человеколюбия, о чем сейчас сожалею», посмотрел на Сорокина, сидевшего перед ним на стуле, и прочитал:

— «Человеколюбием, о коем сейчас сожалею…» Как у вас могла рука подобное написать, а?! Значит, когда вы подписывали смертные приговоры контре, спекулянтам и взяточникам, — вы были злодеем, а вот решили быть человеколюбцем — и попались! Так, что ли?!

— Дайте пистолет, товарищ Мессинг. Позвольте мне достойно уйти. Нет сил терпеть все это, сил нет…

— Ах, вот даже как?! Пистолет дать?! Может, саблю для харакири? Скажи на милость — напакостил, и пистолет ему подавай, руки на себя наложить хочет.

Мессинг еще раз перечитал показания Сорокина, аккуратно сложил листки бумаги и сунул их в папку.