Среди мифов и рифов - Конецкий Виктор Викторович - Страница 67

Например, я, петух и огурец происходим из здешних мест. Здесь, в Южной Азии, по мнению учёных, пра-прародина людей, домашней птицы и огурцов. Отсюда мы, петухи и огурцы растеклись по всей планете. Здесь люди бродили ещё до того, как Прометей подарил нашим предкам первую зажигалку. Здесь учёные ищут ответ на коварный вопрос: от одной обезьяны произошли мы все или от разных обезьян, появившихся в разных концах света? И если от разных, то кто дирижировал их появлением? Почему миллионы обезьян одновременно встали на задние лапы и начали трудиться передними лапами, превращая себя таким путём в человеческие личности, — вот вопрос, рядом с которым гамлетовский — детский лепет. Обо всём этом хорошо думается, когда ты пытаешься протиснуть свой вельбот сквозь муравейник других вельботов, сампанов, джонок, катеров, шаланд у таможенного причала внутренней гавани Сингапура. Здесь, в колыбели человечества, невероятное количество рас, людских типов, оттенков кожи, языков и народов. Трудно сохранить хладнокровие среди кишения, верчения, криков, запахов, белых и чёрных зубов, плоских и острых носов, честных и бандитских глаз, бород, треска сталкивающихся бортов… Шаланды, разрисованные с носа и кормы жуткими масками: тут и акулы, и ромбы, и звёзды, и разноцветные полоски на бортах и флагах — символика, которую придумали бывшие обезьяны, чтобы различать друг друга по нациям и государственной принадлежности. А зачем символика и геральдика, если все мы от одной обезьяны? — Вот какая мысль приходит в перегретую голову, когда крепко стукнешься в камни таможенного причала у склизких от водорослей ступеней лестницы и нахальные аборигены-оборванцы поднимут гвалт, пытаясь взять тебя «на глотку» за грубую швартовку, когда они начинают тыкать пальцами в твой флаг, в твой символ. А ты отправляешь их с прапрародины человечества по такому далёкому адресу, что сам восхищаешься своим знанием лексики и географии.

Сквозь призму таможенного причала весь Сингапур представляется огромным вокзалом, где в залах ожидания бывшие обезьяны вертятся вокруг продавцов кока-колы. Продавцы не рискуют давать в руки жаждущих бутылочку с напитком. Они выливают кока-колу в пластиковый мешочек, суют в него синтетическую соломинку, а бутылку прячут. Американские военные моряки — двухметровые негры — в белых поварских шапочках на бритых головах. Солдаты американской морской пехоты с дубинками на боку и повязкой «ЕС РИ» — белые, прыщавые юнцы, откормленные, прибывшие от вьетнамских берегов на весёлый отдых. Замечательный бордель под названием «Плавучий маяк Сингапур» ждёт их во внутренней гавани. Бордель разместился на старинном судне и весь увешан разноцветными лампочками… Старик мусульманин сидит в деревянном кресле, поджав босые ноги под себя. Ботинки старика стоят под креслом. Старик весь ушёл в себя, ничего не видит, только иногда блаженно шевелит пальцами ног, продуваемых ветерком. И вдруг понимаешь, что обычай снимать обувь в мечетях, вероятно, связан и с такой прозаической физиологией, как потение ног в жарком климате… Фейерверк красок. И запах от смеси копры, каучука, пальмового масла, сырых шкур, саго, тапиоки, белого и чёрного перца, невыделанного черепахового щита, мускатного ореха и мускатного цвета, камфарного масла, гуттаперчи, кофе и велорикш… И головная боль, и отсутствие аппетита. Ни вермишелевый суп, ни килька в томатном соусе с картошкой не лезут в глотку после трёх-четырёх рейсов к карантинному причалу Сингапура. Стакан компота — вот и вся еда.

Необходимо было вырваться в европейскую цивилизацию, сменить неистовый ритм припортового базара и толкотни на прохладную тишину в кабинете корреспондента ТАСС. Я продолжал наивно надеяться на положительные результаты своей радиоактивности.

Но если говорить совсем искренне, то не в базарной толкучке было дело. Просто захотелось на некоторое время перестать быть вторым помощником капитана на бывшем лесовозе, утыканном антеннами. Мне хотелось сменить пластинку. Гуманитарная составляющая моего существа жаждала общения с гуманитарием. Причём с таким гуманитарием, который живёт не на чердаке, а принадлежит к преуспевающим мира сего и ездит на хорошей машине с приёмником. Мне хотелось немножко попаразитировать на своей писательской принадлежности, ощутить себя значительной личностью, которой разрешается глядеть на Сингапур не снизу — сквозь призму таможенного причала, а сверху — сквозь иллюминатор международного авиалайнера.

Я уволился на берег в паре с радистом Саней. Он был в курсе моих надежд на сладкую жизнь, так как своей рукой выбивал и точки, и тире, адресованные знаменитому писателю Даниилу Гранину.

Миновав толпу велорикш, я с достоинством подозвал такси и процедил достаточно небрежно:

— Рашен амбассадор, плиз! — таким образом я входил в образ значительной личности, журналиста-международника например.

С пресыщенным равнодушием глядел я на потоки шикарных машин, блеск витрин дорогих магазинов, завитушки аляповатых колониальных зданий, зелень парков, генеральские памятники и таксерный счётчик.

Только речка Сингапур стряхнула с меня тупое равнодушие к экзотике. Речка была забита сампанами, скована мощными мостами, по её живописным набережным сплошь дымились разной едой дешёвые забегаловки. Здесь-то и следовало бы вылезти и тихо посидеть среди чужой жизни, ровным счётом ничего не думая о сладкой жизни. Но такси несло дальше по узким, извилистым улочкам. И я начал вздрагивать при виде встречных машин, потому что в бывшей вотчине Британии левостороннее движение и каждая машина без привычки кажется той, которая поставит точку на твоём путешествии по жизни. Подлец-шофёр специально крутил и вертел по закоулкам и накрутил четыре доллара («Две рубашки!» — отметил я про себя, расплачиваясь). Интересно, профессиональные журналисты-международники так же переводят денежные знаки в рубашки или это свойственно только морякам? Мне следовало продолжать входить в образ бывалого журналиста, но дело в том, что я боюсь посольств и консульств. Этот страх существует во мне с детства. Вокруг дипломатических представительств особенный микроклимат. Моя стопроцентно мещанская родословная, закреплённая в генах или кровяных шариках, чутко реагирует на высокую, аристократическую значительность посольств и консульств. Эта высокая значительность проявляется в безлюдности вокруг таких мест, в особом вакууме пустоты, в незримой зоне отчуждения. Причём рядом с посольством может быть много людей — полицейских, отдыхающих шофёров и дворников, — но все они не оживляют посольский пейзаж, а сами делаются совершенно какими-то мёртвыми. Этот удивительный эффект свойствен дипломатическим представительствам всех стран и флагов. Очевидно, дипломатов особым образом учат создавать вокруг здания посольств мертвенный микроклимат. Он вызывает мавзолейный, усыпальный, торжественный настрой — что и требуется.

Я бодрился под внимательным взглядом моего молодого попутчика, но чувствовал себя горошиной на подносе или каплей росы на листе.

В приёмном холле сидела в стеклянной будке женщина средних лет с удивительно разноцветными волосами. Стены холла напоминали витрины магазина «Берёзка» в Ленинграде. Бутылки экспортной «Столичной», баночки с икрой, шкурки песца и хохломские коробочки. Оказывается, в одном здании с посольством помещалось и торгпредство.

Я подал женщине с разноцветными волосами документы и попросил помочь выйти на связь с любым нашим кором.

Женщина глядела на меня в окошечко из стеклянной будки и медлила. Я ей не внушал доверия. Чтобы показать свою бывалость, независимость и международную известность, я стал расхаживать по холлу. Радист Саня жался к дверям и глядел на меня умоляющим взором: «Уйдём отсюда, Викторыч, — говорил его взгляд. — Я не буду смеяться над тобой! Ты ещё не сел, а уже вытягиваешь ноги. Это плохо кончится. Уйдём побыстрее!»

— Нагнувшись, горбатым не станешь, — шепнул я ему.

Женщина продолжала изучать мой писательский билет, и паспорт моряка, и довольно расплывчатую справку из газеты «Водный транспорт».