Чужестранец - Семенов Алексей - Страница 44

– Добро, Ахти, – продолжил Кулан. – А что за вещица то была? Известная?

– Как не известная! – отозвался Ахти. – Очень даже известная: бусина голубая со знаком золотым, в ней Ахти да старый Тойво Суолайнен страны неведомые смотрели. А я, когда все увидел и разузнал, обратно решил ворочаться. В поле работа не ждет, до того места, где Антеро утоп, все равно бы не добрался – не умею я, как Суолайнены, по топям без троп ходить, да и Мирко Вилковича проводить до Сааримяки не во вред оказалось: ночью у старой бани здоровый волк объявился, на коней хотел напасть. Мы отбились! («Вот горазд врать! – подумал Мирко. – Дай только!»)

Все замолчали скорбно, даже те, кто Антеро, да и вообще Суолайненов, явно недолюбливал.

– Йорме и Кюлликки сказали? – мрачно произнес Рейо.

– Сказали, дедушка Рейо, – кивнул Ахти. – В горе они великом.

– Ладно, правильно сделал, – так же мрачно молвил Рейо, разом утративший блеск глаз и петушиную свою задиристость, хотя видно было, что он не слишком верил Ахти. «По тебе не больно скажешь, что в горе», – угадал Мирко по движению дедовых губ.

– Скорбная весть, недобрая, – тяжело молвил Кулан Мабидун. – На утро к Йорме выйдем, сочувствие выкажем. Да о том подумать надо, чем мы помочь им можем, всей общиной. В том, что род им поможет, у меня сомнений нет. А ты, Рейо, здесь наше участие прими. – С этими словами он умолк и опустил голову, чему последовали и остальные, а потом вынул из кармана, висевшего на его роскошном поясе, не считая, горсть серебра и положил на стол. – Йорма и Антеро нам на тын заработали. Наш долг им, – сказал староста. И каждый, кто мог, у кого было что с собой, добавил от себя. Горка серебра на столе вышла немалая.

– Что ж, великое горе – сына единственного утратить, да еще так… – продолжил Кулан. – Ну, Мирко Вилкович, дурную весть ты нам принес, да спасибо, что не отказался за честь Антеро свидетельствовать. Говори, будем слушать тебя. А коли спросим что, не обессудь: на то и сход собирали.

Мирко поднялся.

– Не возбраните, люди добрые, что с худой вестью явился к вам. Но службу посмертную обещался я исполнить для Антеро, сына Йормы. Обещаюсь честно все сказать, как ушедший просил и как правда велит. Прозываюсь я Мирко, сын Вилко. Родом я с севера, из Мякищей, из села Холминки. Вышло так, что сызмальства был я отдан в семью к дяде на воспитание да к коням приставлен. Дядя мой, Неупокой Лютович, двадцать лет у князя Любомира в Радославе в гриднях ходил, а домой вернулся и двух коней славных с собой привел – на завод. А после еще и другие служившие люди с конями вернулись. Жеребята народились, выросли в добрых коней. Вот и порешили, что надобно попробовать их в город на торг свести да посмотреть, какую цену за них дадут. И сбрую богатую, что воины с собой привезли, хранить-гноить у нас ни к чему, может, она кому из ратных людей более сгодится, посему и ее на торг везу. Ахти, Юкки сын, все вам доподлинно рассказал. Спросите, что это меня, молодого, послали на такое дело, а не того, кем путь уж изведан? Отвечу: те, кто из Вольных Полей возвернулись, люди уже старые, раны прежние болят, да и семьи у них – бросать нельзя. И торгом они всерьез не занимались, только воевали. А я молод, не женат и дядей научен, как до Радослава добраться да как от разбойников отбиться, ежели что. Такие вот резоны. Хотите верьте, хотите нет. Иного не скажу. Из дома я две недели как вышел. Сначала холмами шел, после Четью, а потом и к болоту дошел. На болоте первую ночь на островине ночевал, Ахти вот знает. Вчера утром дальше направился. Как ко кромке подходить стал, к вашему, значит, берегу, слышу: кричит кто-то из болота, призывает. Мне с тропы не видать было, а в сторону ступить боязно, да и коней не бросишь. Я на седло взобрался – а там, саженях в двадцати, человек в трясине по пояс. «Эх, – думаю, – у меня-то самая длинная веревка не более десяти сажен будет, и другой такой нет». Он меня тоже увидал и кричит – ко мне не лазай, дескать, здесь место погибельное. Я, мол, хоть всю жизнь по этим топям ходил, а и то, видишь, не уберегся. Зовут меня, кричит, Антеро, сын Йормы, а сами мы Суолайнены, из Сааримяки, что в одном дне пути отселе. Не сочти за труд, передай родителям, как я сгинул. А в свидетельство тому, чтобы поверили тебе, вот вещица заветная – передай в память обо мне. Отвязал он от пояса грузик железный, а из кармана достал что-то маленькое, веревочкой привязал к грузику, да и метнул ко мне – и так повезло, что прямо к ногам, на тропу угодил. Я, конечно, дело так не оставил – и веревку кидал, и со слегой идти пробовал, да не вышло. А он, по всему, парень не из слабых был: не стонал, не плакал. Велел еще деве Хилке, на которой он по возвращении жениться обещал, поклон передать и сказать, что отныне свободна она и вольна, с кем ей любо, судьбу связать, пусть лихом не поминает. Про дитя, молвить не буду, ничего не сказал: допускаю, не знал, но то уж не мое дело. Времени много не прошло – засосала его топь. Я, дурень, простите люди добрые, не позаботился место то чем-либо приметить. Но, если хотите, свести могу и показать, но по возвращении только – сейчас на торг поспешать надобно. Погоревал я, что помочь ничем не сумел, да делать нечего – дальше пошел. На кромке передохнуть решил. Дядя мне про Сааримяки сказывал, что есть такая деревня, только сам он стороной прошел, здесь не был. Я же раздумывать стал, как бы мне до вас дойти. А тут как раз и Ахти явился. А далее все было, как он и рассказал. А чтобы у вас сомнения не осталось, что это Антеро был, а не другой кто, не оборотень, я его приметы сейчас скажу. А бусина – вот она, взгляните.

Он извлек из кармана бусину и вложил ее в ладонь Кулану. Все с любопытством подтянулись к бусине, многие даже привстали.

– Признаю, она, – вымолвил староста и добавил: – Когда-то я за нее немало Антеро сулил. Не продал. А вот теперь… И что он на север подался? Смотрите все. Если та бусина, то подтверждайте.

Он отдал бусину колдунам, а те передали дальше. Каждый считал своим долгом повертеть диковину в пальцах, рассмотреть внимательно золотой знак, чуть ли не обнюхать. Но все как один подтвердили: она. Только Хейки Саволяйнен по обычаю громко высказал:

– Похожа. Да, может, и не она. Не подтверждаю.

– Хилке пусть дадут, – попросила Горислава. – Она вернее всех скажет.

Кулан отдал вернувшуюся к нему бусину девушке.

– Скажи, милая, та ли бусина? – обратился староста к Хилке.

Она взяла бусину, поднесла к лицу, всмотрелась пристально и… улыбнулась, так и расцвела, словно сон счастливый видела.

– Она, – прошептала Хилка. – Та самая! Дядя Кулан, можно, я еще погляжу?

Кулан удивился, но разрешил:

– Гляди, конечно…

– Вот оно, колдовство! – заявила, не медля, Неждана. – Что это с дочкой моей сделалось? Суженый ее, значит, утоп? А она в игрушку эту едва заглянула и тут возрадовалась? С чего это, а? Или мертвяк этот там чары навел? Не бывать Хилке за ведьмаком! Мыслимое ли дело – мертвого любить, ему улыбаться! Разве не околдованный человек может такое?

«Эх ты, поди ж ты! – закипел внутри Мирко. – Не могла сокрыться! Что скажешь теперь? Нешто и впрямь Антеро там показался?» Но долго сердиться на Хилку он не смог: именно сейчас она была схожа с Риитой, как сестра-близняшка, и даже более. И ему стало казаться, что это все же Риита, что кругом какой-то непонятный обман, что пелена какая-то стоит у него перед глазами и не хватает только, чтобы невидимая рука смахнула это наваждение. Он уж готов был разнять губы, чтобы позвать ее, как давеча, но тут голос колдуна вернул его из прошедшей ночи в сборную избу:

– А ну, сказывай, девица, что там видно? Да не вздумай обманывать, а не то…

Он поднялся, и в полумраке, окутавшем избу – солнце снаружи почти вовсе зашло, – казалось, что и без того высокий старик стал еще выше. Словно не колдун Калеви это, а сам Старик, главный бог хиитола, смотрит горящими очами. Да и кто знал, может, и вправду сошел на землю могучий бог, вселившись в тело колдуна?