Жили два друга - Семенихин Геннадий Александрович - Страница 52

Демин на мгновение оторвал глаза от текста, уперся взглядом в низкий, закопченный свод землянки. «Бедный Леня! У тебя была чистая, светлая душа. Ты не мог написать неправды. Ни одной строчки, ни одного слова». Где-то на ближнем посту сменялся караул и слышался басовитый окрик Заморина: «Разводящий, ко мне, остальные – стой!» Из клуба, где шел кинофильм, доносились обрывки веселой мелодии. В прояснившемся небе среди россыпи холодных редких звезд гудел невидимый дальний бомбардировщик, державший путь к Познани, а может, к пригородам самого Берлина. Но все эти чуть приглушенные ноябрьским ветром звуки фронтовой ночи не воспринимались летчиком. Он теперь находился в странной чарующей власти страниц, написанных его товарищем, страниц, заново ожививших многое из того, что и так не выветрилось из памяти. Все интереснее становилось повествование. Демин видел лица людей, описанных Пчелинцевым, казалось, слышал их голоса, то ликующие, то гневные, то скорбящие. Было душно в землянке и старший лейтенант расстегнул крючок на тесном воротнике гимнастерки. Стуча сапогами, возвратился из кино Рамазанов, но, увидев увлеченного чтением командира, конфузливо замер в дверях:

– Я вам не помешал, товарищ старший лейтенант?

– Нет, Фатех, нет, – нетерпеливо отозвался Демин. – Как там твой Динки-джаз? Понравился?

– Понравился, товарищ командир. Очень понравился. Такой хороший Динка, влюбиться можно.

– Ну, тогда ложись на нары – и гуд бай.

Рамазанов быстро разделся и завалился в самый дальний угол. А Демин продолжал проглатывать страницу за страницей, и жизнь штурмового полка все ярче и ярче развертывалась перед ним. Видел он дороги, по которым двигалась на запад пехота, небо над линией фронта, исполосованное трассами «эрликонов». «Ильюшиных», маневрирующих в зоне вражеского огня, слышал прощальный отчаянный крик с объятого пламенем самолета, падающего на израненную землю. А эпизод, рассказывающий о том, как герой повести капитан Сергей Муратов получил от матери сообщение о том, что его брат замучен фашистами, тот и вовсе высек у него слезу. «Бог ты мой! – воскликнул про себя Демин, осененный внезапной догадкой. – Да ведь это же про меня написано. Только имена он изменил. И бедную мою Верку-xoxoтушку он в меньшого брата переделал». И совсем уже Демин растрогался, читая главу о том, как Сергей Муратов, мстя за погибшего брата, винтом своего ИЛа рубил фашистов, столпившихся на открытой со всех сторон дороге отступления.

«Это уж точно про меля, – гордо подумал Демин. – Ведь сам покойный полковник Заворыгин говорил, что такого в мировой авиации еще не было. А маленький полнотелый командир эскадрильи Челидзе, с коротко подстриженными усиками, во всем смахивает на Чичико Белашвили, так же нервничает и кипятится, прикрывая наигранной грубостью свою доброту».

Не в силах оторваться, Демин буквально проглотил главу о том, как в экипаж капитана Муратова была назначена мотористкой молодая девушка Фатьма Амиранова и как в нее влюбились командир экипажа и воздушный стрелок, хрупкий мечтательный Олег Новиков.

Фатьма полюбила Муратова, но, боясь обидеть пылкого Новикова, держалась с обоими ровно, никому не отдавая предпочтения. «Я когда-нибудь ему об этом скажу. Только не созрело для этого время», – горько думала Фатьма. А наблюдательный Новиков, давно понявший, как тянутся друг к другу Муратов и Фатьма, с грустной улыбкой рассуждал о наивности своего командира, полагавшего, что воздушный стрелок далек от догадки…

На этом месте Демин закрыл на мгновение черную тетрадь и схватился за виски: «Значит, Пчелинцев обо всем догадывался? Милый, родной Леня! Каким же тактом надо было обладать, чтобы делать вид, что ты ничего не замечаешь! Добрая, искренняя душа! Видно, и должен таким быть настоящий писатель!»

И опять строка за строкой продолжал Демин чтение рукописи. Менялись города и аэродромы базирования, менялись люди в полку, о котором рассказывал Пчелинцев. Уже позади остались Висла и Познань, штурмовой полк базировался на земле фашистского рейха, у самого берега Одера. Оттуда, с забетонированных полос стационарного аэродрома, шли на взлет «Ильюшины» и брали курс на Берлин. Под их широкими крыльями проплывали автострады, потухшие трубы мартенов, шиферные крыши крестьянских домиков и густые кварталы цитадели фашизма – Берлина.

– Далеко же ты забрался, Лепя, – тихо сказал Демин. – Всех командующих опередил. А может, писателю так и надо? Если писатель не пытается предвидеть, то какой же он, к черту, писатель? – Демин перевернул еще одну страницу. «По заданию командира полка капитан Муратов повел восьмерку ИЛов на штурмовку пригорода Берлина. С высоты тысячи метров видели летчики пучок асфальтированных дорог, туго стянутый у восточной окраины города, сизую дымку над кварталами и площадями. И еще увидел Муратов тесно сгрудившиеся танки на автостраде и крикнул в лихорадочной поспешности: «Атакуем!»

Восемь самолетов ринулись на танки сквозь грохот огня и взрывы зениток. Семь благополучно отошли от цели, восьмому было не суждено. Волоча за собой дымный шлейф, он еле-еле набирал высоту. Огонь уже корежил правое крыло, пробирался к кабине, и не было силы остановить его…

– Ну, что, Олег? Сдаемся, выпрыгиваем! – рявкнул Муратов по СПУ.

Внизу плыла земля, занятая врагом. С этой земли в июне сорок первого уходили гитлеровские дивизии к Бресту, чтобы на рассвете атаковать нашу границу. На этой земле не могло быть пощады. И кликнул воздушный стрелок Новиков по СПУ в ответ:

– К черту! Казаки никогда не сдавались!

– Да какой же ты казак? – нервно расхохотался Муратов. – В первый раз слышу об этом.

– Скорее всего, в последний, – быстро ответил стрелок, – только это уже не имеет значения. Я новочеркасский.

Комок пламени и дыма рос за фонарем кабины.

– Прощай, Олежка! Прощай, донской казак! – яростно выкрикнул Муратов и отдал тяжелую ручку управления вперед.

Встречный ветер разметал косматое пламя, и впереди заметно прояснилось. Скопление танков и автомашин стремительно набегало на опущенный нос штурмовика, и уже не было силы, способной предотвратить столкновение. Да и нужна ли была эта сила экипажу, который позор плена предпочел гордому бессмертию!»