Жили два друга - Семенихин Геннадий Александрович - Страница 26

– Заморин, я на КП! – окликнул он механика повеселевшим голосом. А тот безошибочно по этому голосу угадал: Демин смущен своей вспышкой и хочет, чтобы Заморил понял, что доверительное обращение звучит как извинение перед ним.

– Когда вас ожидать, товарищ командир? – спросил добродушно Заморин, показывая, что нисколько не сердится на вспышку лейтенанта.

– Если быстро отпустят, зайду перед ужином, – ответил Демин и ушел, совершенно не обратив внимания, что из планшетки выпал листок бумаги и одиноко остался лежать на скамейке.

Лейтенант несколько ошибся. Обсуждение предстоящего вылета затянулось. Летчики долго спорили, горячась. И все-таки его, деминский, вариант был с небольшими поправками принят. После ужина, счастливый от успеха, Демин бодро шагал к самолету. Уже напрочь забылось утреннее острословие лейтенанта Рубахина, да и можно ли было всерьез обижаться на этого вертопраха.

Мстит за то, что когда-то пообещал дать ему по шее. Чепуха!

Последние солнечные лучи бежали по летному полю.

Словно в чадру затягивалось солнце. Самолет был уже укрыт чехлами. На одном из патронных ящиков стояли опрокинутые солдатские котелки. Потемневшие от наступивших сумерек, сидели на скамейке старшина Заморин, Зара и Рамазанов. Перед ними с белым листком в руке, с непокрытой головой стоял Пчелинцев. Ветер ласкал русые его волосы. Когда Демин подошел, он поднял вверх руку и быстро скомандовал:

– Внимание. Раз, два, три… начали.

И они вдруг запели. Их нестройные голоса трудно сплетались в хор. Басил Заморин, безголосый Рамазанов с акцентом подтягивал ему жидким тенорком, негромко пел сам Пчелинцев, и только голос Заремы взлетал, придавая пению стройность. Демин замер как вкопанный и побледнел от неожиданности. Песня оглушила оторопевшего Демина до того, что он не сразу узнал свои собственные слова. А Пчелинцев, держа белый листок в руке, продолжал лихо дирижировать.

Когда песня кончилась, Пчелинцев с победоносным видом устремил взгляд на лейтенанта, а Демин побелевшими губами произнес:

– Это… это вы что?

– Спели вашу песню, товарищ командир, – улыбчиво ответил Пчелинцев.

– А откуда, откуда вы взяли, что она моя?

– Мы нашли листок, – пробасил «папаша» Заморин.

– А на нем вашей рукой были написаны эти слова, – весело прибавила девушка, – целых четыре куплета. И нам они очень понравились.

Сумерки сгущались, и она не могла видеть лицо Демина, стоявшего в пяти-шести шагах от них. Им всем казалось, что командир экипажа обрадован ловким сюрпризом. Они и представить не могли, что в эти мгновения летчик сгорал от стыда, чувствовал себя безжалостно раздетым и выставленным напоказ. Люди по-разному переживают авторство. Одни гордятся, ожидая похвал и не задумываясь над тем, насколько ими сочиненное совершенно, другие стыдятся, остро ощущая вето слабость случайно вырвавшегося на свет. Демин явно относился ко второй категории.

– Я не писал этого, – сказал он грубо, – и вообще я ничего не пишу. Откуда вы взяли?

– А кто же еще, товарищ командир? – улыбнулся стрелок.

– Пушкин, – со злостью выговорил летчик. – Пушкин, вот кто.

Ссылка на Пушкина окончательно всех развеселила.

– Ах, якши! – завопил моторист Рамазанов. – Наш командир, как сам Пушкин, стихи пишет. Ах, якши!

Пчелинцев подошел к лейтенанту, с благодарностью в голосе сказал:

– Пушкин писал чуть-чуть получше, товарищ лейтенант, вы не обижайтесь. Только о летчиках-штурмовиках вы в этой песне сказали очень тепло.

– Да какая это песня, – отмахнулся с озлоблением Демин, но Пчелинцев настойчиво перебил:

– Нет, не протестуйте. Если четыре человека спели, значит, песня. И вообще, вы знаете, – прибавил он, потупившись, – как хотите, так и понимайте, но я теперь совсем другими глазами смотрю на вас, товарищ лейтенант. Ей-богу, совсем другими, – прибавил он весело, по это нисколько не смягчило Демина.

– Песни меня сейчас не интересуют, – заявил он сурово. – Завтра у нас, сержант, тяжелый полет. Переправу надо взорвать.

– И взорвем! – бесшабашно воскликнул Пчелинцев. – Чтобы мы да не взорвали! Взорвем на горе врагам, на радость потомкам, товарищ командир.

– Взорвем, Пчелинцев, – повеселел и Демин.

Но переправу они не взорвали. Ее взорвал лейтенант Рубахин, шедший сзади. Случилось так, что командир звена Чичико Белашвили неточно вышел на цель и сбросил бомбы с большим недолетом. Демин, бомбивший по его команде, отлично видел, что кромка крыла еще далека от цели. Надо было бы подождать, но гортанный голос грузина повелительно прогремел в наушниках.

– Тринадцатый, сброс!

И Демин нажал кнопку. Он прекрасно понимал, что цель останется непораженной, и все-таки, повинуясь безотчетной надежде, окликнул своего воздушного стрелка:

– Ну, как там бомбы?

– В речке купаются, – мрачно доложил Пчелинцев.

Демин, успевший набрать высоту после вывода машины из пике, бросил взгляд вниз на поверхность реки.

По ней расходились волнистые круги.

– Сам вижу, – вздохнул он.

Широкая серая полоса переправы осталась нетронутой. С земли ожесточенно били зенитки всех калибров, лишая штурмовиков возможности сделать второй заход.

Да он и не планировался, этот второй заход, потому что еще на земле подполковник Заворыгин строго-настрого предупредил капитана Прохорова:

– Дважды на цель своих ребят не води. Мне сегодня покойники ни к чему!

– А если с первого захода не разобьем? – вздохнул Прохоров, но командир оставил его реплику безответной.

Он только посмотрел на маленького, туго перепоясанного ремнями майора Колесова и неопределенно хмыкнул:

– Видал орлов, Пантелеич? А ну-ка, по самолетам!

И группа улетела. Но видавший виды комэска Прохоров был прав, и сейчас его предположения сбывались.