Школа двойников - Баконина Марианна Станиславовна - Страница 52

«Точно, увольняет», – подумала Лизавета. Она даже не огорчилась. Если журналиста прогоняют за умение работать, тут надо не плакать, а смеяться.

– Странная история… – нерешительным басом продолжал начальник и наконец выговорил: – Борис Петрович говорит, что кто-то разгромил редакционные комнаты – твою и Саввы Савельева. Двери взломаны, все разбросано… И мы не знаем, вызывать милицию или… вы не предполагаете, кто…

Лизавета побелела и окаменела, подобно жене Лота. Дара речи, однако, не лишилась:

– Вы не шутите, Ярослав Константинович? – У них с Ярославом были неустоявшиеся отношения – то на «вы» и с отчеством, то на «ты» и без отчества.

– Какие шутки! Борис утверждает, что разгром настоящий. Может, приедешь?

– Приеду, но чуть позже. Дело в том, что вчера вечером разгромили и мою квартиру. Я полночи объяснялась с милицией.

– Ах, вот как! Тогда и мы вызовем милицию. – Голос Ярослава вдруг стал напористым и энергичным. – А то, понимаешь… не знали, что думать, бывает же, что и сами набедокурят… – Крапивин явно намекал на редакционные нравы. Действительно, иногда не в меру расшалившиеся и разгоряченные крепкими напитками репортеры и операторы вели себя весьма и весьма буйно. Могли и дверь сломать, если ключ потеряли, и посуду побить, и бумаги раскидать. – Я, конечно, не поверил, ты-то взрослый человек. Но если и в твоей квартире, значит… – возмущенно рокотал Ярослав. – Тогда пусть занимаются! Я еще в Фонд защиты гласности позвоню! Тут не без умысла, не без умысла. Ты, значит, дома разбирайся и приходи. Расскажешь. Жду! – Начальник твердо и шумно бросил телефонную трубку.

Лизавета буквально «увидела» этот мужественный жест и пробормотала:

– Спасибо за содействие…

– Что случилось? – поинтересовался Саша Байков.

– Ничего. Кто-то решил быть навязчивым. – Лизавета решительно откинула одеяло. Пора вставать, сегодня будет труднее, чем вчера.

И утро обещает быть точным повторением вчерашнего вечера – вечера, который она вспоминала с ужасом и отвращением.

…Долговязый парень в черной куртке оказался оперативником из сто восемьдесят пятого отделения милиции. Именно туда по территориальности переправили вызов Лизаветы. Парень улыбнулся и протянул хозяйке руку:

– Геннадий Васильев, очень приятно познакомиться с вами! Вот уж не думал, что придется!

– Я тоже не думала, – мрачно сказала Лизавета, однако пожала руку милиционера, явно незнакомого с азами светского этикета, – кто ж первым подает руку даме! – И не могу сказать, что мне это приятно. – Она легким кивком показала на окружающий ее разор.

– Да, похозяйничали основательно. – Долговязый опер достал из внутреннего кармана куртки небольшую папку, форматом в половину стандартного листа, раскрыл ее и извлек несколько листов очень плохой бумаги – бланки протокола осмотра места происшествия.

Лизавета прочитала название протокола и многозначительно посмотрела на оперативника:

– Кому дом, а кому место происшествия.

– Жизнь противоречива, вот сейчас я у вас, а полчаса назад в таком шалмане заброшенном был… Там только пыль и бутылки, – жизнерадостно согласился милиционер, явно склонный к домашней философии.

Он повертел головой в поисках подходящего места для заполнения протокола, подошел к столу, аккуратно переступая через книги и платья. Именно платьев и книг в доме было больше всего, они преимущественно и валялись на полу. Оперуполномоченный аккуратно сдвинул в сторону стоявшую на столе посуду и разложил свои канцелярские принадлежности.

– Лучше начнем. Что-нибудь пропало?

Лизавета беспомощно пожала плечами.

– Так сразу трудно сказать!

– А вы не сразу, вы посмотрите, – подсказал опер.

Он привык общаться с ограбленными, обокраденными, обманутыми. Он давно усвоил милицейский сленг, давно пользовался пренебрежительно-уничижительным словечком «терпила» – так в милиции называют потерпевших. С ними следует быть жестким, деловитым, неуступчивым. Сначала надо убедить «терпилу», что не такой уж он и пострадавший, – дабы не подавал заявления. Потом попробовать отказать в возбуждении уголовного дела – мол, либо сам виноват, либо ущерб невелик, либо содеянное не представляет общественной опасности. И лишь потом тертый опер приступает к выполнению непосредственных обязанностей – начинает работать по делу.

Но обращаться с Лизаветой, как с обычной потерпевшей, у него не получалось. Во-первых, он частенько видел ее на экране, она была вроде как и знакомой. А вешать лапшу на уши знакомым не так удобно, как чужим. Во-вторых, Лизавета помогала жить его коллегам, и за это также заслуживала особого внимания. Недавно Гена Васильев встретился с приятелем, трудившимся в РУБОПе. Разумеется, они отметили встречу, в половине восьмого рубоповец включил телевизор, увидел Лизавету и страшно обрадовался: «Если она сейчас скажет что-нибудь об операции, которую проводит РУБОП, я смогу задержаться подольше, моя благоверная тоже услышит». Лизавета тогда сообщила согражданам об успешной операции по освобождению заложников, проведенной пятым отделом Регионального управления по борьбе с организованной преступностью. Рубоповец удовлетворенно кивнул, и почти до утра они пили водку и обсуждали былое и думы по поводу этого «былого».

– Так что пропало? – повторил вопрос Васильев. Он решил обойтись без первой и второй частей традиционной милицейской симфонии.

– Не знаю, – наконец честно ответила девушка.

– Хорошо, деньги где лежали?

– Нигде. – Лизавета улыбнулась сдержанно и лучезарно, как на экране при прощании с телезрителями. – Денег в доме не было.

– Вообще? – Опер, трудившийся в Центральном районе уже третий год, привык работать с двумя категориями пострадавших. У одних не было ничего, ни денег, ни имущества, – не считать же за имущество откровенный хлам. Другая категория – люди состоятельные, у тех и вещички были отменные, и денежка в кубышке шевелилась.

– Да, бабушка взяла три тысячи в Москву, и у меня сколько-то в кошельке.

Неопределенное «сколько-то» больно царапнуло слух профессионального оперативника, он понял, что работа предстоит непростая. Тяжело допрашивать насчет кражи человека, точно не знающего, сколько у него денег в кошельке.

Лизавета немедленно подтвердила наихудшие его опасения:

– Никогда не помню, сколько у меня денег. Это у нас наследственное, бабушка тоже не помнит.

Так просто сдаваться Васильев не привык.

– Другие ценности были?

– Вот. – Лизавета показала на стол, за которым расположился милиционер с протоколом.

– Что – «вот»? – Кроме фарфоровой посуды, стаканов, какого-то хрустального флакона и его собственных бумаг на столе ничего не было.

– Сервиз кофейный, саксонский, конец восемнадцатого века…

– А-а-а. – Васильев подозрительно оглядел изящные хрупкие чашечки с блеклыми сиреневыми цветочками на боках. Рядом на фарфоровом же подносике стояли кофейник, сахарница, молочник. – Понятно, антиквариат. Не пропали?

– Как видите!

– Еще что-нибудь?

Лизавета подошла к горке и заглянула в нее:

– Вот еще подставка для торта, тоже восемнадцатый век, бисквит. – Она достала из-за стекла затейливый белый кругляш – вроде тарелка, но плоская, с этаким венком из рельефных розочек по краю.

Васильев проводил Лизавету подозрительным взглядом.

– Она ведь на месте. А бисквит что – съели? Это уголовно ненаказуемо.

– Бисквит – это сорт фарфора, не покрытого глазурью.

– Тем более ненаказуемо! Еще что? – требовательно повторил оперативник.

Лизавета пошарила глазами вокруг. Еще раньше, до прихода милиции, она заметила на полу бабушкину заветную шкатулку.

Вот она! Сундучок из розового дерева с серебряной инкрустацией на крышке. Старый мастер украсил крышку шкатулки стилизованными букетиками – ландыши, ромашки, розы. В таких шкатулках девицы хранили любовные записки, засушенные бутоньерки, медальоны, скрывающие прядь любимых волос, и прочую очень личную сентиментальную дребедень.