Шевалье де Мезон-Руж (другой перевод) - Дюма Александр - Страница 66

— Вы считаете себя несчастным? — спросил обвинитель. — Вы живете в плохих условиях, вас плохо кормят, с вами плохо обращаются? Вам бы хотелось больше свободы, больше всего того, к чему вы привыкли, другую тюрьму, другого охранника? Вы хотите лошадь для прогулок? Вам нужно общество детей, ваших сверстников?

Людовик хранил глубокое молчание, которое он нарушил только однажды, чтобы защитить свою мать.

Комиссия застыла в безмолвном удивлении: столько

твердости, столько ума проявил этот ребенок. Даже не верилось.

— Да, эти короли, — тихо сказал Анрио, — особая порода. Они, как тигры, даже маленькие горды и злы.

— Что записать в протокол? — спросил секретарь, попавший в затруднительное положение.

— Нужно поручить это Симону, — не удержался Лорэн. — Писать нечего, будем считать, что он прекрасно сделал свое дело.

Симон погрозил кулаком своему неумолимому врагу.

Лорэн рассмеялся.

— Ты не станешь так смеяться в тот день, когда сыграешь в ящик, — задохнулся от ярости Симон.

— Не знаю, опережу ли я тебя или последую за тобой в этой церемонии, которой ты пугаешь меня, — отозвался Лорэн, — Но знаю точно: когда придет твоя очередь, то многие будут радоваться. Боги!.. Я сказал «боги» во множественном числе… Боги! Как ты будешь безобразен в последний день, Симон. Как ты будешь отвратителен.

И Лорэн, откровенно рассмеявшись, отошел и стал позади других членов комиссии.

Комиссии ничего не оставалось делать, как удалиться.

Что касается ребенка, то, избавившись от допрашивающих, он принялся напевать меланхолический припев любимой песни своего отца…

Глава XI

Букет фиалок

Как и следовало ожидать, покой не мог долго царить в той счастливой обители, где скрывались Женевьева с Морисом. Ведь во время урагана гнездо голубков сотрясается вместе с деревом, на котором оно свито.

Женевьева опасалась всего на свете. Теперь она боялась не столько за Мезон-Ружа, сколько за Мориса. Она довольно хорошо знала своего мужа и была уверена в том, что, исчезнув, Диксмер сумел спастись. Убежденная в том, что он спасен, она стала беспокоиться за себя. Она не осмелилась бы доверить свои печали и самому скромному человеку, но все ее печали выдавали покрасневшие глаза и побледневшие губы.

Однажды Морис вошел так тихо, что, погруженная в глубокую задумчивость, Женевьева не услышала его. Остановившись на пороге, он увидел ее, сидящую неподвижно. Взгляд Женевьевы был устремлен в одну точку. Руки безжизненно лежали на коленях, а голова в задумчивости склонена на грудь. Некоторое время он смотрел на нее с глубокой грустью. И все, что происходило в сердце молодой женщины, вдруг стало понятно ему, словно он прочитал ее мысли.

Он шагнул к ней.

— Вы не любите больше Францию, Женевьева, — сказал Морис, — признайтесь мне в этом. Вы готовы бежать даже от воздуха, которым здесь дышат, даже к окну вы подходите с отвращением.

— Увы, я хорошо знаю, что не умею скрывать свои мысли, — призналась Женевьева. — Вы правильно поняли, Морис.

— И все-таки это прекрасная страна! — произнес молодой человек. — И жизнь в ней сегодня обжигающая, как огонь. Это — горящая активность трибун, клубы, заговоры. Они придают особую прелесть даже часам домашнего досуга. И любят сейчас так горячо, как будто боятся, что в последний раз, что до завтра уже можно не дожить.

Женевьева согласно кивнула головой.

— Страна, недостойная того, чтобы ей служить! — прервала она.

— Почему?

— Да потому, что даже вас, который так много сделал для се свободы, даже вас подозревают.

— Но вы, дорогая Женевьева, — возразил Морис, глядя на нее затуманенным любящим взором, — вы — заклятый враг этой свободы. Вы — кто так много сделал для того, чтобы ее уничтожить, вы спокойно спите под крышей республиканца. Так что, согласитесь, все-таки какая-то компенсация есть.

— Да, — ответила Женевьева, — да. Но это же не бесконечно. Не может долго длиться то, что несправедливо.

— Что вы хотите сказать?

— Хочу сказать, что я — аристократка, я, которая тайно грезит о поражении вашей партии и ваших идей. Я, которая готова участвовать в заговорах за возвращение прежнего режима даже в вашем доме, самим своим присутствием приговаривающая вас к смерти и позору, согласно вашим воззрениям, по крайней мере, Морис, я не останусь здесь как злой дух этого дома. Я не поведу вас на эшафот.

— Куда же вы пойдете, Женевьева?

— Куда пойду? Однажды, когда вас не будет, Морис, я пойду и донесу сама на себя, не сказав, откуда я пришла.

— О! — воскликнул пораженный до глубины души Морис. — Такая неблагодарность!

— Нет, — ответила молодая женщина, обвивая руками его шею, — нет, друг мой, все это только от любви, от самой преданной любви, клянусь вам. Я не хотела, чтобы моего брата схватили и убили, как мятежника. И я не хочу, чтобы мой возлюбленный был схвачен и казнен, как предатель.

— Вы решитесь на такое, Женевьева? — спросил Морис.

— Это такая же правда, как то, что Бог есть на небе! — ответила молодая женщина. — Впрочем, это от страха: меня мучают угрызения совести.

Она наклонила голову, словно под тяжестью этих угрызений.

— О! Женевьева! — произнес Морис.

— Вы хорошо понимаете то, о чем я говорю и особенно то, что я при этом испытываю, Морис, — продолжала она, — потому что и сама испытываю те же угрызения. Вы же сознаете, что я отдалась вам, но я вам не принадлежу. Вы овладели мной, но я не имела права отдать вам себя.

— Довольно! — прервал Морис. — Довольно!

Его лоб наморщился, мрачное решение блеснуло в его таких чистых глазах.

— Я вам докажу, Женевьева, — продолжил молодой человек, — что люблю только вас. Я докажу вам, что моя любовь превыше всего. Вы ненавидите Францию, хорошо, пусть так, мы покинем ее.

Женевьева, прижав руки к груди, смотрела на него восторженно и восхищенно.

— Вы не обманываете меня? — прошептала она.

— Когда это я обманывал вас? — спросил Морис. — Разве в тот день, когда опозорил себя, чтобы завоевать вас?

Женевьева горячо поцеловала Мориса, крепко обняв возлюбленного.

— Да, Морис, ты прав, — согласилась она. — Это я обманывала себя. То, что я испытываю, это больше, чем угрызение совести, может быть это перерождение моей души. Но ты, по крайней мере, ты ее понимаешь, и я слишком люблю тебя, чтобы испытывать любое иное чувство, кроме боязни потерять тебя. Давай уедем далеко, друг мой, уедем туда, где никто не сможет нас настичь.

— О! Благодарю! — произнес вне себя от радости Морис.

— Но как бежать? — Женевьева вздрогнула от этой ужасной мысли. — Сегодня нелегко убежать от кинжала убийц 2 сентября или от топора палачей 21 января.

— Женевьева! — сказал Морис. — Бог защитит нас, поверь. Тогда, 2 сентября, о котором ты говоришь, я пытался сделать благое дело, и за него мне воздастся сегодня. Я хотел спасти одного бедного священника, с которым вместе учился. Ходил к Дантону, и по его просьбе Комитет общественного спасения выписал паспорт для выезда этому несчастному и его сестре. Паспорт Дантон вручил мне. Но гонимый священник вместо того, чтобы прийти за ним, как я ему говорил, заперся в Карме, там и умер.

— А паспорт? — вырвалось у Женевьевы.

— По-прежнему, у меня. Сегодня он стоит миллион и даже больше миллиона, Женевьева, — он стоит жизни, стоит счастья!

— О! Боже мой! Боже мой! — воскликнула молодая женщина, — да благословит вас Всевышний!

— Все мое состояние, — продолжал Морис, — поместье. Ты это знаешь. Управляет им старый слуга нашей семьи, истинный патриот, добрая душа, которой мы можем довериться. Он будет посылать мне деньги от доходов туда, куда я захочу. По дороге в Булонь мы заедем к нему.

— А где он живет?

— Недалеко от Аббевиля.

— Когда мы поедем, Морис?

— Через час.

— Никто не должен знать, что мы уезжаем.

— Никто и не будет об этом знать. Я побегу к Лорэну: у него есть кабриолет без лошади, а у меня есть лошадь без экипажа. Мы уедем тотчас, как я вернусь. Ты же пока, Женевьева, подготовь все к отъезду. Не собирай много вещей: все, что нам будет нужно, мы купим заново в Англии. Сейчас я дам поручение Сцеволе и он уйдет. Вечером Лор все ему объяснит, а