Чудны дела твои, Господи! - Устинова Татьяна Витальевна - Страница 24

– Это понятно, – то ли похвалил его, то ли обидел Боголюбов. – Но все же!

– Вам лучше у искусствоведов спросить.

– Я спрошу. А вы в этом городе выросли, Дмитрий Павлович?

– И родился тоже здесь!

– Может, вы помните, какие отношения связывали Анну Львовну и художника Сперанского?..

– Я не знаю, – резко ответил Саутин. – Она очень уважала его талант. И потом, когда я был маленький, меня не интересовали ни музеи, ни художники!.. Мы жили в новом микрорайоне, и, когда наш класс водили в музей, я всегда прогуливал.

– Ценителем прекрасного стали уже в сознательном возрасте? – не удержался Боголюбов, и Саутин посмотрел на него.

Ничего особенного он не высмотрел. Новый директор музея имел вид простака, вынужденного решать сложную задачку. Голубые глаза чисты и прозрачны, в них – любопытство и больше ничего.

…Притворяется? Вот так ловко?.. Принесло на нашу голову, и что теперь делать, непонятно. И как держаться, и что отвечать на его идиотские вопросы, непонятно тоже!.. Лишь бы не промахнуться! И как ловко подвел, сам признался, что в музейном деле не особенно разбирается и всем вам, мол, об этом хорошо известно!..

– Я, когда стал зарабатывать деньги, понял, что должен помогать, – сказал Саутин, стараясь, чтобы прозвучало искренне. – Помогать тем, кто не умеет зарабатывать! Или не может, как музей. Я понял, насколько трудно все это сохранить, сберечь. У Анны Львовны получалось, и я, как мог, ей способствовал.

Боголюбов понимающе покивал.

…Ты врешь. Ты тоже врешь. Вы все врете и знаете, что долго вам не продержаться. Чего ты испугался? Фамилии Сперанский или чего-то еще?

– Надо по картотеке посмотреть, – пробормотал Андрей Ильич задумчиво. – Есть ли Сперанский в фондах, нет ли… А все-таки Анна Львовна тогда чего-то испугалась! Что-то она увидела такое, что ее убило. Что она могла увидеть?..

– Не знаю. Мне кажется, она умерла просто от… переживаний. Сердце не выдержало.

– А с покойным директором они не ссорились?

– Ну что вы, какие ссоры! – Дмитрий развел руками с облегчением, как будто некая опасность миновала. – Они друг друга обожали! Он без нее шагу не мог ступить!

Это я уже слышал, подумал Боголюбов. Он просил министра ни за что не назначать ее директором, вот как обожал.

– Я, пожалуй, выйду через главный вход. – Саутин задержался возле орехового стола, на котором стояли ваза с белыми лилиями и роскошный портрет Анны Львовны. – Вот это вы хорошо сделали. Оказали уважение.

– Это не я. Это Нина и Саша Иванушкин.

– Ну, значит, они молодцы. Поблагодарите их от меня.

Это была попытка нащупать прежний тон, который, видимо, был принят раньше, когда здесь царила Анна Львовна, а Саутин был не только фаворит и камергер, но и финансист, отчасти начальник!

– Да вы сами поблагодарите! – воскликнул простак Боголюбов. – Им, наверное, приятнее будет от вас услышать! Вот Нина поправится – она внезапно заболела, – и вы ее поблагодарите.

– Чем она еще заболела? – процедил Саутин.

Боголюбов проводил его до охранника в форме, посторонился, пропуская экскурсию – среди ребят тот, в красной кепке, разглагольствовал громче всех и гримасничал особенно активно, – и вернулся на второй этаж.

Саша Иванушкин был на месте, директорский кабинет стоял нараспашку.

– Ты зачем собаку в музей привел? – страшным голосом спросил Саша, когда Боголюбов к нему заглянул. – Старушки все в ужасе, сейчас вторую кляузу министру настрочат!..

– Саш, камеры во дворе работают?

– Какие камеры? Ты бы ее хоть в кабинет завел, торчит на лестнице у всех на виду!..

– У меня ключа нет.

– Елки-палки, я забыл!..

– Камеры, – напомнил Боголюбов перепуганному перспективой кляузы заместителю. – Работают?

Саша некоторое время соображал, а потом покачал головой виновато.

– Только этого никто не знает, Андрей. Это же правилами категорически запрещено!.. Камеры должны работать, а у нас ни на фасаде, ни во внутреннем дворе!.. Ну, то есть работают, конечно, но с переменным успехом. Это уж мы так говорим, что у нас муха не пролетит…

– Почему? – осведомился Боголюбов. – Почему не работают?

– Да как стали переустанавливать систему, так с тех пор запустить и не могут! То работает, то не работает! Гроза пройдет или снегопад сильный, и все по новой начинается, хоть плачь! Вот Анна Львовна и придумала: лампочки сигнализации рядом с камерами вкрутили, значит, сигнализация вполне исправна, лампочки горят. Посторонний никогда не догадается, что камеры не работают.

– Хорошая придумка, – оценил Андрей Ильич и распорядился: – Значит, нужно сделать, чтобы камеры работали. – Он немного подумал. – А… давно это началось?

– Что?

– Катавасия с камерами?

Саша хотел было пожать плечами, но ограничился тем, что почесал нос.

– Я даже не знаю, – сказал он виновато. – Когда я пришел в музей, они уже не работали.

…Скорее всего, в тот момент, когда меня выволокли из здания музея и потащили в торговые ряды, камеры не работали, и увидеть злоумышленника не удастся. Ловко придумано, правда!.. Вот вопрос: чем Анне Львовне мешали музейные камеры?.. Сигнализация, выходит, не мешала, а камеры?..

…Что тут происходит, а?..

Саша притащил на поводке упиравшуюся Мотю и прикрыл дверь в директорский кабинет. Боголюбов, прищурившись, оглядывался по сторонам, как будто был здесь впервые, и напевал «Жил-был у бабушки серенький козлик» на мотив «Сердце красавицы склонно к измене». Он рассеянно потрепал Мотю по ушам и велел Саше снять черный креп с зеркала.

– Может, подождем? – спросил заместитель. – Хотя бы до девятого дня, а? Ну, чего людей нервировать, Андрей?

– Я сам нервничаю, когда на него смотрю, – заявил Андрей Ильич. – А я что, не человек?..

Тем не менее креп снимать не стали. Боголюбов, потянув за струну, по очереди поднял кудрявые музейные шторы, впустив в кабинет весеннее солнце, просунул руку в решетку, распахнул окно. Сразу стало слышно птиц, голоса на площади, фырчанье автобусов, похожих на пароходы. Андрей Ильич подышал полной грудью, повернулся и сел на подоконник. С этой стороны жизнь была пыльной, скучной и неуютной.

Странно, что Анна Львовна работала в таком неуюте, удивился он. Все же она была большая кокетка! Или она не здесь работала? Или она вообще не работала?.. А как она жила? Тоже неуютно?..

– Мне нужно посмотреть картину, которую директрисе подарил Сперанский, – сказал он, решив, что попасть в ее дом можно только под этим предлогом.

– Андрей, я не знаю, как это устроить.

– Надо позвонить ее сыну в Кисловодск или куда?.. В Ессентуки? И спросить разрешения. Есть телефон?

– Куда позвонить?! А, сыну. Не знаю, Андрей, у меня его телефона нет. Наверное, у Саутина есть. Зачем он сегодня приезжал?

– Я не понял, – честно признался Боголюбов. – На меня посмотреть, себя показать. Он же при Анне Львовне здесь был главным, насколько я понимаю. Ты говорил, что в пятидесятые годы музей переживал не лучшие времена. Тогда пропали какие-то работы?

– Это не я говорил, это Анна Львовна рассказывала, – сказал Саша, подумав. – Работы во время войны пропали, а в пятидесятые их стали возвращать! Музей долго восстанавливали!

– А картины папаши Сперанского когда в фондах появились?

Саша все-таки пожал плечами. Плечам и особенно шее было тесно в клетчатой рубахе с наглухо застегнутым воротником.

– Это надо уточнить, – сам себе сказал Андрей Ильич.

– Дался тебе этот Сперанский.

Боголюбов на подоконнике поболтал ногами.

– Я не могу понять, в чем тут штука. За что Анна Львовна так его любила? Почему пришла в такой восторг, когда писатель притащил ей картину? Я ее долго рассматривал! Ну, картина и картина!.. У него в доме на стене еще три десятка таких висит.

И задумался.

Загадочное превращение уездного писателя из шалуна и всеобщего любимца в почти делового человека, случившееся сразу после похорон Анны Львовны, тоже было необъяснимо. Алексей Сперанский в трактире «Монпансье» отличался от Алексея Сперанского в собственном доме разительно! Который из них настоящий?