Девять граммов пластита - Баконина Марианна Станиславовна - Страница 59

– Дагаев не дурак, далеко не дурак… Поверь мне… – Горный оглянулся и принялся рассматривать кухонно-орбитальное оборудование. – Пора собираться. Посуду мыть будем?

– В этой штуке? Ну, ты эстет… Я такие только в рекламе видел.

– Давай попробуем. Проверим соображаловку…

Посудомоечная машина устроена несколько проще, чем компьютер, и рубоповцы разобрались с кнопками довольно легко.

– Две тарелки быстрее руками вымыть, – пробормотал Митя, когда серебристый автомат замигал зелеными лампочками.

– Ничего, зато прошли тест на сообразительность.

– Слушай, – вдруг оживился Митя, – если уж речь пошла о сообразительности… Что если мы заизолируем Дагаева? Пусть народный избранник подергается.

– Как это – заизолируем?

– Ну, договоримся с прокуратурой, чтобы Дагаева не вызывали, и сами к нему ни ногой. Если он причастен – непременно занервничает… Ну, посуди: убили близкую ему женщину, а его никто не тревожит. Тишина. Он сам проявится, вот увидишь.

– А сами сядем, как старики у синего моря, и будем ждать золотую рыбку? – Горный пожал плечами. – Очень прогрессивная позиция!

– Почему ждать? Дел по горло. Можно Тумановым заняться. Прокачать приятеля Зориной, этого самого Давыдова. Он наверняка связан с Дагаевым.

– А Зориной ты веришь за ее прекрасные глаза? Твоя любовь к ним тебя погубит.

Сунков, питавший нежные чувства ко всем красивым женщинам вообще и к Лизавете в частности, никогда не обижался на справедливые замечания.

– Верю или не верю, не в этом дело. Но историю с исчезновением из «Астории» ее лондонского поклонника надо проверить.

– А Бойко я так и доложу: мол, мы вплотную занимаемся нашим рубоповским пресс-центром только потому, что туда заглядывают журналисты, и следим за дружками наших телеведущих, потому как Сунков ревнует.

– Можно подумать, первый раз будешь лапшу на начальственные уши вешать!

– Все, хватит. – Горный встал. – У нас уже предрассветный бред. Пора отсюда выбираться, или надо подождать, пока эта дура прекратит урчать? – Он покосился в сторону посудомоечного модуля.

– Думаю, сама выключится! – легкомысленно ответил Сунков. Он скомкал и сунул в карман лежавшие на столе бумажки. – Ладно, пошли. Опечатывать будем?

Никаких особых печатей у них не было, это привилегия прокуратуры, но всегда можно прилепить что-нибудь печатеобразное.

– Завтра повесят. – Рубоповцы по опыту знали, что печати, так же как и замки, вешают от честных людей. Если кто-то захочет проникнуть в квартиру убитой, то бумажки с фиолетовыми оттисками его не остановят. А если этот «кто-то» человек бывалый, то и целостность оттисков не пострадает.

– Тогда пошли.

Когда они были уже в дверях, раздался телефонный звонок. Оперативники переглянулись. Звонок был междугородний и настойчивый, даже требовательный, надрывный.

– Может, подойти? – спросил Митя.

– И басом сообщить, что Серафима Валентиновна в ванной?

– Зато выйдем на какой-нибудь контакт Арциевой.

– Ага, на поставщика дрожжей. Не дури.

Телефон замолк, но через минуту снова взорвался прерывистой трелью, на этот раз не такой долгой. Рубоповцы дослушали ее до конца и лишь потом стали медленно спускаться по ступенькам.

МИНУТА ГОД БЕРЕЖЕТ

Леча Абдуллаевич Дагаев пил редко. Не из религиозных соображений. Он никогда не был чересчур религиозным человеком. Именно за отсутствие истовости брат его и недолюбливал. Леча Абдуллаевич не пил потому, что не чувствовал в этом необходимости. Питие есть веселие или печаль. Но ни смеяться, ни лить слезы над рюмкой он не умел.

Леча Абдуллаевич вообще считал, что мужчина не имеет права выпускать чувства из сердца. В этом они с братом сходились.

Пил по обязанности, на приемах или в гостях, чисто символически. Одну-две рюмки. Или во время важного разговора с глазу на глаз, когда надо было развязать язык собеседнику. Еще он позволял себе бокал виски с содовой, когда надо было собраться с мыслями.

При этом Леча Абдуллаевич никогда не критиковал пьяниц, спокойно воспринимал слюнявые откровения любителей поддать, умел даже притворяться чуточку хмельным, чтобы не выпадать из коллектива, чтобы не считали, что он «либо к нам засланный, либо от нас».

Воздержанность и терпимость очень способствовали его продвижению по служебной, научной и политической лестнице. Его считали своим и убежденные трезвенники, и отчаянные любители застолья.

Но сейчас Дагаев решил выпить.

В резном хрустальном стакане звякали ледяные шарики. По гостиной струился аромат выдержанного шотландского виски. Леча Абдуллаевич, спокойный и сосредоточенный, сидел в обтянутом белым мехом кресле. Он, как обычно, сменил пиджак на бархатную домашнюю тужурку, но остался в костюмных брюках, рубашке и галстуке. Всегда быть в форме – его жизненное кредо.

Он искренне не понимал богачей, построивших роскошные виллы, забивших шкафы одеждой от Версаче, но предпочитающих на отдыхе носить растянутые на коленках спортивные штаны: мол, в другой одежде они чувствуют себя несвободно.

Один такой философ вложил сто тысяч долларов в предвыборную кампанию кандидата в депутаты Дагаева. Спонсор принимал начинающего политика на втором этаже собственного коттеджа в Коломягах. Над проектом внешней и внутренней отделки кирпичного дома поработал толковый архитектор. Все было сделано безупречно: стиль, цвет, свет. Но огромный дом выглядел нежилым. Коммерсант обитал в пятнадцатиметровой комнате, которую обставил на свой вкус – продавленный диван с дырой от раскаленной сковороды, обшарпанный стол, накрытый газетой, на полу пустые бутылки. И всюду пыль.

– Давай здесь посидим, – предложил коммерсант, бухнувшись на засаленное покрывало. – Я сюда даже уборщицу не пускаю, здесь все мое. Только тут и могу отдохнуть. Этот евростандарт просто давит на психику!..

Собственную квартиру Леча Абдуллаевич считал очень уютной. В спальне ничего лишнего, только широкая кровать, тумбочка с книгами да зеркала в дверцах встроенного шкафа. В гостиной тоже никаких излишеств – дубовые стеллажи с книгами, телевизором и прочей аппаратурой, угловой открытый бар, широкие устойчивые кресла и диван. А чтобы скрыть основательность и добротность, повсюду белый мех – им обита мягкая мебель, на стене шкура белого медведя, на полу белый палас с пушистым ворсом. Три раза в неделю приходящая домработница драила ковер и диван пылесосом «Филипс», попутно проклиная буржуйские прихоти – хозяин требовал, чтобы комната была не просто белой, а безупречно белой.

Леча Абдуллаевич потушил сигарету в хрустальной, из того же набора, что и стакан, пепельнице. Сегодня он курил больше, чем обычно. Ничего удивительного. Даже энергичному, знающему, чего он хочет, человеку трудно в пятьдесят лет сменить судьбу. Отказаться от карьеры, связей, комфортабельной квартиры, налаженного быта, отказаться только потому, что так велит обычай. Обычай не оставлять без отмщения преступления против твоей семьи, твоего рода, твоей крови. Впрочем, Леча Абдуллаевич Дагаев уже сделал выбор. И третья пачка сигарет и два бокала виски не были связаны с тем, что он вдруг усомнился в правильности принятого им решения.

Просто операция вошла в завершающую фазу. Теперь следовало быть особенно внимательным и предусмотрительным. Помешать могла любая мелочь. Именно о мелочах Дагаев и размышлял, потягивая виски и прикуривая одну сигарету от другой.

Пустяк номер раз. Девица, которая должна была стать его алиби, вдруг устроила переполох, напугала студентов и преподавателя его маленькой частной школы.

Она сама призналась в том, что нарушила приказ. Едва Дагаев переступил порог, бросилась ему навстречу и принялась рассказывать, что ей было невыносимо скучно, Алексей ушел, а тут зазвонил телефон, и она рискнула подняться наверх. Обитатели мансарды ей очень понравились.

– Какие ребята классные! Видно, что мастера своего дела! Ты не сердишься? – Рита старалась сделать виноватое лицо, но безуспешно. Она аж пританцовывала от азарта. И ее качало. Леча Абдуллаевич втянул носом воздух – пахнуло можжевельником и спиртом. Она выпила, и немало. Пьяные женщины для депутата не существовали.