Афганская бессонница - Костин Сергей - Страница 44

Я не смог поддержать его в этом. Я замахал руками, судорожно потер переносицу — напрасно! — и чихнул. Раз пять подряд, распространив перед собой — извините за натуралистическую деталь — целое облако взвеси из капелек болезнетворной влаги.

Хаким на это не отреагировал никак — ни вежливым «Будьте здоровы!», ни сочувствием к простуженному, ни неудовольствием. Просто переждал извержение, задумчиво затягиваясь сигаретой. Он молчал — и я молчал. Я не люблю подавать реплики, даже самым великим. А Хаким Касем явно считал себя Лоуренсом Оливье.

— Вы понимаете, что, хотя вы теперь поручены моему попечению, я не могу давать вам особых поблажек. Это выглядело бы подозрительно, — произнес наконец мой агент и тюремщик. Похоже, вину за его пленение, содержание в тюрьме и удар по лицу, когда он отказался от интервью, нес я.

Я пожал плечами:

— Вы видите мое состояние. Если меня не отправят в больницу или хотя бы не поместят в помещение, в котором топят, я недолго буду на вашем попечении.

Пакистанец не спеша затянулся, выпустил дым, стряхнул пепел с сигареты.

— Я вижу, вижу.

Я решил попытаться взять инициативу в свои руки. В конце концов, это был наш агент, и в этом смысле мы были по одну сторону баррикады.

— Мне кажется, проще всего будет, если вы сообщите мне то, что вы знаете, дадите возможность связаться с российским посольством в Душанбе и отправите меня обратно в мечеть, пока не будет решено, как доставить меня на родину.

— Все не так просто, — возразил пакистанец.

Он продолжал говорить, но на меня напала новая серия оглушительных чихов.

— Простите! — сказал я, вытерев глаза и нос и думая, куда бы бросить свой «клинекс». — Простите, я не слышал ни слова.

Я слышал, но мне нужно было пресечь его попытки доминировать. Похоже, Хаким это понял, но он еще не насладился своей ролью.

— Я говорил вам, что, будучи гражданином страны, с которой Афганское государство не имеет дипломатических отношений и которая является союзником мятежников, сражающихся против Афганского государства, вы подлежите интернированию. Так что освободить вас не в моей власти.

Это был полный бред! Иностранный гражданин, нанятый на службу никем не признанным правительством, интернирует гражданина третьей страны, хотя уже и не великой державы, но все еще постоянного члена Совета Безопасности ООН, которая поддерживает признанную мировым сообществом Республику Афганистан.

— И кто сможет освободить российского тележурналиста, случайно оказавшегося в руках талибов? — Я вспомнил его недавнюю просьбу. — Красный Крест? Вы ведь не откажетесь сообщить им обо мне?

— Разумеется, разумеется, — согласился Хаким. — Но, как вы понимаете, это дело нескорое.

Я понял, кого он мне напоминает. Это был пакистанский Иди Амин Дада. Ну, тот бывший сержант британской армии, потом маршал и президент независимой Уганды, которого носили на носилках четверо белых англичан. Конечно, Иди Амин был большим толстым негром, а этот — сухим воробышком, но комплекс у них был один и тот же. Трехгрошевый Наполеончик, Юлий Цезарь из комиксов, Саддам Хусейн для бедных… Мир вокруг него существовал лишь для того, чтобы искупить и стереть все реальные и воображаемые унижения, которым он подвергался, и восхищенно аплодировать его нынешнему величию. Этого мегаломана пора было возвращать на землю.

— Давайте оставим в стороне официальную часть дела. Вы сами придумаете, как уладить все эти формальности, — небрежно сказал я. — Меня сейчас больше интересует наш генерал.

— А что ваш генерал?

— Вы обещали мне рассказать о нем все, когда вы окажетесь на свободе. Вы — на свободе. Итак?

Хаким раздавил окурок в пепельнице, встал и принялся прохаживаться взад-вперед. Чарли Чаплин в роли Диктатора! Кто мог завербовать такое мерзкое, закомплексованное, самовлюбленное насекомое? Ведь каждая вербовка утверждается очень высоко, и решение принимает минимум человек пять. Видимо, по бумагам все получалось гладко, а квартальный план был не закрыт.

— Я подумал! — заявил пакистанец. — Бессмысленно сообщать вам сведения, пока непонятно, как вы отсюда выберетесь. Проблему нужно решать комплексно. И я этим займусь, как только разберусь с более неотложными делами.

Нет, мне не послышалось! Эта продажная мокрица собиралась мариновать меня, набивая цену.

— А пока, — продолжал Хаким, — вам придется подождать в камере. Надеюсь, недолго.

В ответ я снова набрал полные легкие воздуха, затряс головой и выдал новую серию болезнетворных чихов. Один использованный «клинекс» уже был зажат у меня в кулаке. Я высморкался во второй, встал и положил оба в пепельницу пакистанца. Тот с брезгливой гримасой наблюдал за мной.

— Да, и мне не хочется вас обыскивать, оставьте, пожалуйста, здесь все, что лежит у вас в карманах.

Я положил на стол бумажник, в котором был и мой паспорт, покрутил перед носом Хакима уже совсем тощим пакетиком с бумажными платками и сунул его обратно в карман. Еще при мне был блокнотик с обычной шариковой ручкой. Свой «монблан» я оставил в Москве у мамы. Блокнот мне тоже был не нужен — я записывал туда имена людей, которых мы снимали.

— Надеюсь, я могу вас попросить об одном одолжении. Пусть кто-то купит мне лекарства, а то, боюсь, я не доживу до того момента, когда после неотложных дел очередь дойдет до меня. Деньги в бумажнике!

— Я распоряжусь, — снизошел мой тюремщик.

Ну и что я мог бы еще сделать? Надавить на него? Напомнить, что он — наш агент и на него тоже найдутся рычаги воздействия? И как отреагирует этот психопат? Вы знаете? Я — нет!

Я уже шел к двери, а тут обернулся.

— Чистое любопытство! Каким образом вам удалось спастись? Я видел, что ваших товарищей моджахеды перед отступлением расстреляли.

Хаким перестал играть в маятник, уселся в кресло и повернулся разок туда-сюда.

— Я думал, вы проницательнее! Моджахеды бежали в такой спешке, что не успели бы даже открыть наши камеры.

Он взял мой бумажник, вытащил оттуда паспорт и принялся листать его.

— Это я приказал их расстрелять, вместе с какими-то мародерами, которые тоже здесь сидели, — продолжил он, не поднимая на меня глаз. — Они могли что-то заподозрить после вашего визита. А я не люблю подвергаться ненужному риску.

Уф! А я еще думал, не надавить ли мне на него! Да он бы без лишних слов присоединил меня к ребятам, которые лежали у стены с платками на лицах. И не только никто не сможет доказать, что он имел к этому хоть какое-либо отношение, но и просто обстоятельства моей смерти никогда не всплывут.

Чтение моего паспорта было настолько увлекательным, что Хаким даже не поднял на меня глаз, когда я выходил. Я понял, что есть люди, которых даже я — убежденный сторонник ненасилия, вегетарианец и любитель Моцарта — готов задушить собственными руками.

Охранник отвел меня к моей тощей куче соломы, но она меня не привлекала. Единственным способом не превратиться в сосульку было движение, и я принялся вышагивать вдоль всех четырех стен.

Я, по-моему, говорил, что уже сидел в тюрьме — и даже не один раз! Но впервые это было в дивном городе Сантьяго-де-Куба, полном пряных запахов, бешеных красок, музыки и восхитительных девушек, в которых намешана кровь десятка народов. Напомню, мы с моей первой женой Ритой два года прожили на Кубе, чтобы потом выдавать себя за кубинцев. Забрасывать в Штаты меня должны были как противника кастровского режима, освобожденного по амнистии (а нас таких в 1980 году было несколько тысяч). И, чтобы все было натурально и по приезде во Флориду мое прошлое могли подтвердить бывшие сокамерники, меня на три месяца поместили в общую камеру, где сидели и политические, и уголовники.

Как и в большинстве стран, место, куда блюстители закона помещают тех, кто его нарушил, было заповедником беззакония. Вернее, там действуют законы, но другие — те, которые вне закона на воле. Таким образом, и заключенные, и те, кто их охраняет, вынуждены выбирать, какому закону они будут подчиняться: закону воли или закону зоны.