Афганская бессонница - Костин Сергей - Страница 33

— Зачем? — Голос доктора Абдуллы звучал мягко и тихо, как у Масуда. Он, похоже, бессознательно подражал своему учителю. — Нам нравится, когда русские приезжают сюда, как вы…

Бедняга, знал бы ты!

— А не как тогда, на танках, — заключил доктор Абдулла.

Мы распрощались. За мной заедут рано утром, когда начнется операция.

— Я сейчас распоряжусь, чтобы тебя довезли, — сказал Фарук, выходя вслед за мной.

— Не надо, я не боюсь! И дорогу отсюда я уже хорошо знаю.

— Нет-нет, мне так лучше будет спаться.

Мы вышли во двор. Ночная свежесть окончательно разогнала туман, и под яркими звездами было почти светло. Одинокая фигура отделилась от крыльца штабного дома — это был командир Гада.

Мне бы это в голову не пришло, настолько это могло показаться подозрительным, но Фарук тут же окликнул его по имени. Вернее, по должности и фамилии — командир Гада.

Короткие переговоры, и Фарук повернулся ко мне:

— Это — командир Гада из отряда, в котором вы снимали, знаешь его?

Я кивнул.

— Он как раз направляется к себе в казарму и доведет тебя до самой гостиницы.

— Ну, хорошо. Спасибо.

Фарук засмеялся:

— Выше голову! Все будет хорошо.

— Иншалла!

Мы с Гадой, нагнувшись, прошли под шлагбаумом и повернули на улицу, вдоль которой справа тек арык. Она вела прямо к казарме и нашему гостевому дому. Лежавшая у бетонного забора крупная худая дворняга с вырванными клочками шерсти по всему телу поднялась и затрусила нам вслед. Гада дождался, пока мы выйдем из зоны слышимости, и тут крепко сжал мне руку повыше локтя. Что точно он говорил, я, естественно, не понимал, но смысл сообщения был ясен. Его сын был на свободе и всем доволен. А раз он доволен, доволен и отец. Наверно, Лев сказал, что маршрут хорошо кушает, чисто случайно — парень был где-то у родственников.

Я надеялся, что здесь командир Гада докажет, что и он выполнил свою часть договора. Но он лишь перешел к интересующей меня теме — я различил слово «замарод». А дальше он все говорил и говорил с той же горячностью и тем же благодарным блеском в глазах, как когда радовался разговору с сыном.

— Подожди, подожди, отец! Песар…

Как сказать «на свободе» я не знал.

— Душанбе, — подсказал мне предводитель басмачей. Для него название этого города явно было синонимом освобождения.

— Песар — Душанбе, — согласился я. — А замарод?

Гада снова изверг на меня горячий поток словесных убеждений. Он хватал меня за руку, отпускал ее, чтобы ударить себя в грудь, и тут же хватал снова, чтобы я поверил его искренности.

— Хорошо, я верю тебе, что ты не собираешься меня обмануть, — сказал я, добавив про себя «пока твой сынок не окажется здесь, в Талукане». Хотя командир Гада не мог понять не только моих мыслей, но и моих слов, я верил в силу интонаций и возможность считать множество других кодов на лице говорящего на чужом языке. — Я верю тебе, верю. Просто скажи мне, когда?

Как же на дари будет «когда»? Вот «сколько» я запомнил, хотя приехал сюда не за покупками, а более полезное слово забыл. Меня выручила именно мысль о покупках, подсказав нужное слово.

— Так когда? Фардо?

— Фардо! Фардо! — без секундного замешательства подхватил Гада.

Из дальнейших размышлений я понял только слово «Рамадан». Он что, ждет конца Рамадана, чтобы в суматохе последнего ужина завладеть камнем? Но мы же должны улететь до вечера. Хотя кто мы? Хорошо, ребята утром найдутся, нам к концу дня улетать, а камня у меня так и не будет.

Я даже остановился. Собака, по-прежнему бежавшая за нами трусцой, тоже встала и приветливо махнула хвостом из стороны в сторону.

— Нет, слушай! — перехватил я руку Гады. — Фардо я, — я ткнул себя в грудь, — Илья, — я изобразил кинооператора начала века, крутящего ручку камеры, — и Димыч, — я подхватил с земли две несуществующие тяжелые сумки, — Душанбе. Рамадан хлясс, — добавил я по-арабски, — мы — Душанбе.

— Фардо: замарод — Душанбе, — на таком же ломаном дари, как и я на русском, сказал Гада, показывая руками, что сначала изумруд, а потом отлет.

Я положил ему руку на плечо.

— А что я еще могу сделать, отец? Ты же сам понимаешь, что твой сын пока в наших руках. Будем надеяться, что никто никого не обманет.

Командир Дикой дивизии снова торжественно ударил себя в грудь.

Мы дошли до казармы. Командир Гада кивнул часовому, и тот открыл калитку во двор.

— Фардо! — сказал я.

— Фардо! — И еще какие-то слова, из которых я понял только «Аллах».

Гада вошел в калитку, и собака проскользнула за ним вслед.

Через минуту и я подошел к гостевому дому. Похоже, охранники уже знали об исчезновении моих друзей. Несколько человек высыпало из караульного помещения, чтобы подбадривающе похлопать меня по спине и сказать пару слов. «Мы их найдем!» Так, по крайней мере, я понял.

Я вошел в нашу комнату. Хан-ага меня явно ждал: в печке уже горел огонь. Вот он и появился сам, с блюдом плова — в талуканском меню большого разнообразия не было. Я перекусил на базе и голоден не был. Я отправил обратно и плов, и лепешку, приняв только чай и поднос со сладостями.

— Подожди, Хан-ага, — остановил я мальчика, когда он приготовился идти.

В моей сумке оставалось два «сникерса» — я отдал ему оба. И знаете, что? Он кивнул в знак благодарности.

Оставаться одному мне не хотелось.

— Сядь сюда, Хан-ага! Выпей со мной чаю.

Мальчик все понял, но оставался стоять.

— Ну, сядь, сядь! Пять минут — никто не умрет за это время.

Хан-ага сел. У него было еще детское, даже без пушка, но темное и какое-то немытое грубое лицо, руки почти взрослые, в цыпках, с выпуклыми матовыми ногтями. Я показал ему на вторую пиалу. Мальчик категорически покачал головой. Я пододвинул к нему поднос:

— Возьми хотя бы сладкого.

Хан-ага снова замотал головой. Чем больше я настаивал, тем яростнее он отказывался. Совершенно очевидно, служебными инструкциями этой гостиницы категорически запрещалось брать что-то из еды, предназначенной гостям.

— Возьми, я сказал! — потеряв терпение, рявкнул я.

Хан-ага робко сел и деликатно взял одну миндалину в сахарной глазури. Я, не спрашивая, налил ему чаю. Теперь, когда его сопротивление было сломлено, мальчик не возражал.

— Ну, расскажи мне что-нибудь, — попросил я, не надеясь, что он поймет. — И ешь, ешь. Бери еще!

Хан-ага отхлебнул чаю и взял кусочек рахат-лукума. Он вовсе не был волчонком, каким казался. Другой бы набрал полный карман сладостей и убежал, пока не передумали. Хабиб сказал нам, что мальчик — сирота. Хусаин — тот хмурый черный мужик, комендант гостевого дома — был его дядей и взял его к себе.

Хан-ага встал, буркнул что-то и сделал жест, показывающий, что ему надо работать.

— Ну, иди!

Мальчик взял лишние пиалы и вышел. Что хорошего ждало здесь этого ребенка, жизнь которого только начиналась?

Ночь пятая

Я представить себе не мог, что эта ночь будет проходить так. По идее, мы с ребятами должны были бы сидеть сейчас за долгим улучшенным ужином в подвальчике гостиницы «Таджикистан». Я посмотрел на часы — было половина второго. Конечно, нас бы оттуда уже давно попросили, так что мы сейчас продолжали бы снимать стресс у кого-нибудь в номере. Но… Как там мне Эсквайр читал про изумруды из своей справки? «На лжецов навлекает несчастья и болезни» — это все точно случилось, слово в слово. «А людей чистых остерегает от заразы и бессонницы» — и это про меня, ну, то есть про мою противоположность. Но все по порядку.

Я вчера под утро все же, видимо, отключился. Во всяком случае, электрифицированный муэдзин вырвал меня откуда-то издалека. Вся носоглотка у меня была как будто заткнута губкой, пропитанной кислотой. Все горело, воздух проникал в легкие с сипом и клокотанием, голова раскалывалась. Дома в Нью-Йорке я бы залег в постель с книжками и дисками дня на три интенсивной терапии. Но на войне, как на войне! Так я себе сказал утром. Сглазил!