Веер с гейшами - Баклина Наталья - Страница 2

Но это было потом, аж через четыре месяца после переезда. А первые два Ольга колымским краем наслаждалась. Наслаждалась сопками и двумя шустрыми речками, Детрином и Омчугом, между которыми втиснулся поселок. Наслаждалась подосиновиками, которые росли в получасе ходьбы от ее барака и задорно семафорили своими оранжевыми шляпками меж карликовых березок и осин. Приходила в экстаз от ядреной брусники размером с мелкую вишню. В конце августа ягода красным ковром покрывала склоны всех окружных сопок, и народ ведрами таскал эту бруснику, запасаясь витаминами на всю зиму. Ольга тоже запаслась, за какие-то два часа собрала аж шесть литров. И в этих приятных хлопотах все ждала, когда же редактор отправит ее на настоящее задание.

Редактором «Золотой Нелькобы» оказалась крепкая дама предпенсионного возраста с замечательным именем Ариадна. В районную газету Ариадна была сослана в начале восьмидесятых — снята с должности главного редактора магаданской областной газеты — и рада была, что легко отделалась. Уж больно скандальный случай получился. Надо было срочно ставить в номер на первую полосу заметку о водителе, который как раз накануне прошел свой стотысячный километр по колымским трассам. Заметку срочно написала сама Ариадна, текст срочно отправили в набор, срочно вычитали, и наутро газетка вышла с фотографией героя. На фото герой сидел, крепко вцепившись в баранку, и с сосредоточенным напряжением глядел вдаль. А под фото (напряжешься тут!) красовался заголовок: «Сто тысяч километров — не пердел!». Наборщик впопыхах букву «е» не туда поставил, корректор проглядел, Ариадна заголовок в гранках не вычитала.

С тех пор прошло лет десять, но Ариадна бдела вовсю, к молодым журналистам относилась со строгостью и бестрепетной редакторской рукой вымарывала, как она говорила, «отсебятину». В Ольгином случае — именно то, что делало ее заметки легкими, ироничными и живыми, за что ее хвалили преподаватели и руководители практики, из-за чего в свердловской городской газете с удовольствием брали ее очерки и репортажи. А ведь она старалась хоть как-то обыграть скучнейшие задания, которыми ее нагружала Ариадна! Отправила Ольгу расхвалить яйценоскость совхозных кур, которые расстарались по случаю изменения режима питания и освещения, и взять интервью у зоотехника-рационализатора, который все это дело придумал и внедрил. Рационализатор заикался, краснел и кивал в ответ на наводящие вопросы. Интервью просто-напросто пришлось выдумывать. Однако после решительной правки Ариадны Ольгин собеседник выглядел идеально-плакатным героем северных будней. А Ольга — идиоткой с шершавым языком плаката. Потом Ариадна отправила ее писать о племенном коровьем пополнении, прибывшем в совхоз с материка. Ольга попросилась войти в коровник — хотела впечатлений набраться, — получила пару резиновых сапог сорок пятого размера, влезла в них вместе с кедами, добрела до стойла, постояла, поглядела на черно-белую сверхудойную скотинку, собралась развернуться к выходу — и чуть не рухнула плашмя в навозную жижу. Сапоги засосало выше щиколоток и передвигаться в них не было никакой возможности. Так и стояла она минут двадцать, пока бригадир не вспомнил («А куда-то подевалась наша корреспондентка?») и не вытащил ее на руках — сапоги так и остались стоять в жиже. Тут уж настроение у Ольги случилось такое — впору фельетон строчить, и сама перешла на штампы о строителях светлого настоящего.

Порадовалась было, когда послали на драгу писать о выполнении плана золотодобычи. Драга, плавучая махина ростом с трехэтажный дом, как раз тарахтела недалеко от поселка. Она каждое лето, как вскрывалась река, перекапывала дно Омчуга, намывая золотой песок и вываливая на берег кучи отработанной гальки. Эти отвалы тянулись на несколько километров вдоль реки. Но и на драге правда жизни оказалась такой, что писать про нее в газету было никак нельзя. Начальник участка бойко отвечал на Ольгины вопросы, пока не осознал, что матерится каждым вторым словом. Как осознал — не смог разговаривать. Рабочие из-за грохота драги объяснялись жестами и молодуху, которая снимала пробу намытого грунта и называлась опробщица, подзывали, непристойно прикладывая к ширинке сложенные кольцом большие и указательные пальцы. Одна радость — золото показали, но эти тусклые крупинки и комочки, из-за которых были перекорежены берега речки, Ольгу тоже не очень впечатлили. Вадиму повезло больше. Он напросился в артель к старателям, жил с ними все лето, наезжая домой раз в две недели, писал по-настоящему живые зарисовки и отправлял их в областную газету в Магадан и в Москву, в «Труд» и «Социндустрию». Или тогда она уже стала «Рабочей трибуной»? Эти материалы и Ариадна не трогала — не ей отвечать, — и московские редакторы печатали почти без купюр. Вадим вдруг сделался собкором московских газет и многообещающим молодым журналистом. А Ольге вдруг подумалось, что работе он отдается с гораздо большей страстью, чем семье. Работу он любит, а с Ольгой — так, дружит.

Семейная жизнь у них с Вадимом получалась ровная и спокойная. Ольга физически не умела орать, от чужих криков ее просто тошнило до темноты в глазах и до головокружения. В седьмом классе она просто упала в обморок, когда ее принялась распекать новая учительница по истории. Их Нину Ильиничну, которая разговаривала ровным голосом и всем ученикам говорила «вы», отправили на пенсию. Взамен пришла эта, Эльвира Валерьевна. Новая учительница говорила неприятным высоким тоном и при этом так монотонно, что народ в классе начинал сначала скучать, а потом писать друг другу записочки, передавая их по партам. Эльвира Валерьевна на Ольгиной парте одну такую записочку перехватила, развернула, прочитала и принялась на Ольгу орать. Ольга вспомнила, как визг Эльвиры Валерьевны буквально ввинчивался в ее голову, входя в середину лба и отзываясь тошнотой под ложечкой. Ольге хотелось закрыть уши и глаза и куда-нибудь деться. Она и делась — упала в обморок. От Ольгиного обморока истеричка-историчка сама чуть сердечный удар не получила с перепугу. Бегала за медсестрой, та совала Ольге под нос вонючий нашатырь, твердила что-то про переходный возраст и гормональную перестройку. Потом написала освобождение от уроков на три дня. Когда Ольга вернулась в школу, уроки истории в их классе опять вела Нина Ильинична.

Мама тоже никогда не повышала на Ольгу голос. Она с ней договаривалась. А если Ольга вела себя неправильно, матери достаточно было добавить жесткости в тоне и взглянуть строго поверх очков, и дочь понимала.

Вадим тоже всегда с ней договаривался. Он заприметил Ольгу с первого курса. Как сел рядом на установочной лекции, так и держался все время в пределах видимости. Они учились в одной группе, вместе курсовые писали, на практику ездили. Ольга за пять лет так привыкла к Вадиму, что и замуж вышла больше от привычки, чем от любви. Почти сразу их семейная жизнь стала протекать ровно, как у давно женатых и хорошо притесавшихся друг к другу супругов. Вадим совершенно не расстраивался, если Ольга не успевала что-то сделать по дому. Сам мог состряпать себе несложный ужин, рубаху погладить, простирнуть по мелочи. Он никогда не повышал на Ольгу голос, не срывал на ней раздражение. И ни капельки не ревновал. Ольга даже ему как-то проверочку устроила. Пошла в клуб на репетицию народного театра — они там до двенадцати прорепетировали и до двух ночи чаи прогоняли. Когда возвращалась домой, увидела — в окне свет горит. Обрадовалась, что Вадим не спит, волнуется. Оказалось, спит себе спокойненько, только настольную лампу зажег на подоконнике, чтобы ей не темно было возвращаться. Ольга тогда аж разревелась от досады, что муж такой толстокожий. Живет своей параллельной жизнью и Ольгу туда не затягивает. Не то чтобы не пускает, а не нагружает как-то. И в ее дела не лезет, пока она сама его не попросит. Просто брат какой-то, а не муж! Ольге тогда казалось, что настоящая любовь не такая. Что настоящая любовь должна быть яркой, бурной, со страстями и серенадами. С Вадимом ей было надежно, спокойно, бесхлопотно и... пресно.