Послесловие к подвигу - Семенихин Геннадий Александрович - Страница 34

Тонкий винт «мессершмитта» на малых оборотах молотил синеватый воздух. С конца взлетной полосы Нырко тревожно поглядывал на трибуну, заполненную приехавшими на праздник средними и высокими чинами фашистских люфтваффе. Все происходило по плану. Уже взметнулись над летным полем и рассыпались в вышине две сигнальные ракеты, после которых надо было выруливать на старт. Сейчас он ожидал третью, но ожидал беспокойно, ощущая, как нарастает волнение. «Летчики самые наблюдательные люди, – думал Нырко. – Черт бы побрал этого тупицу Золлинга, который, чтобы хоть чем-нибудь походить на подлинного аса, нарисовал на фюзеляже своего самолета этого рахитика-питона. Все знают, что на моей машине его нет. Вот и выходит – с одной стороны, такой неожиданный подарок в виде „мессершмитта“ с боекомплектом, а с другой – опасность, что эту подмену обнаружат и немедленно прикажут прекратить взлет». От сильного напряжения пот выступил на загорелом обветренном его лбу. Минутная стрелка на циферблате самолетных часов будто бы омертвела. Без трех минут десять, без двух и вот, наконец, без одной. Вздох облегчения приподнял под брезентовыми привязными ремнями его широкие плечи.

– Ахтунг, ахтунг, – услышал он в наушниках и увидел, что третья, последняя из всех сигнальных ракет разорвалась над этой чужой для него землей, которую он, простой открытый парень Федор Нырко, рожденный русской матерью и воспитанный далекой отсюда Советской Россией, мечтал теперь поскорее покинуть. Плиты взлетной полосы все быстрее и быстрее помчались навстречу и уже слились в единую серую ленту, бросившуюся под покрышки самолетного шасси, и даже тонкий звон чужого мотора показался ему в эти мгновения предвестником избавления. Сделав первый разворот, он заложил крутой вираж и повел машину над сверкающей от солнца поверхностью Эльбы, глазами отыскивая то место на набережной, куда обещал прийти вчерашний парень. Увидев его зябкую одинокую фигурку, Нырко покачал свою машину с крыла на крыло и помахал, приветствуя рукой в кожаной краге. Потом, сделав новый разворот, опять промчался над парнем и набрал высоту как раз в тот момент, когда вдалеке от него, но точно на линии маршрута распылились три зенитных разрыва. И сразу же в наушниках он услышал суровый повелительный голос, назвавший позывной его самолета:

– Немедленно прекратить полет. Немедленно на посадку! – потребовал невидимый отсюда руководитель полетов, и Федор удивился тому спокойствию, с каким он отметил: «Значит, обнаружили подмену машин и станут сейчас охотиться».

Чтобы выиграть хотя бы какое-то время, он с подчеркнутой исполнительностью ответил по передатчику:

– Вас понял. Команду выполняю. «Мессершмитт» с желтым скрюченным питоном на борту стремительно набрал высоту, но, вместо того чтобы зайти на полосу, метнулся в сторону леса, снизился над самыми верхушками темных остроголовых елей и поперек аэродрома на бреющем ринулся точно к трибуне, заполненной гостями. В смотровом стекле, расчерченном сеткой прицела, Федор видел фантастически быстро вырастающие очертания верхнего этажа и сооруженной над ним трибуны, фашистский флаг, полоскавшийся на ветру, фигурки оцепеневших людей, еще не верящих в случившееся. На той дистанции, что считалась наилучшей для поражения наземных целей с «Мессершмитта-109», он нажал на гашетки, и желтые трассы бичами ударили по трибуне, сметая на своем пути все живое. Вспыхнул легкий матерчатый тент, и охваченная паникой толпа оказалась как бы раздетой. Коротки мгновения атаки, но и тогда успевает врезаться в память раз и навсегда картина разгрома. Федор увидел, как падают одни и в ужасе мечутся по крыше штаба другие, за ревом мотора он не смог только услышать стоны и крики. Чуть потянув на себя ручку, он словно бы перепрыгнул здание и снова развернулся для атаки. Голубое небо было уже густо запятнано разрывами, но поразить его самолет на высоте бреющего полета было не так просто. Радиостанция еще работала, в наушниках потрескивал эфир. Ни страха, ни оцепенения Федор не ощущал, одну только захватывающую радость атаки, рождавшуюся, когда летчик был в состоянии видеть ее разрушительные последствия.

– Слушайте все радиостанции мира! – закричал Федор. – Я первый летчик Страны Советов, который бьет фашистов в их глубоком тылу на их территории!

Снова верхний этаж штабного здания стремительно набегал на нос, и видел теперь Федор упавший вниз тент, сбитый его снарядами фашистский флаг и между поваленными скамейками бессильно распростертые тела. И он еще раз ударил из всех огневых точек по тем, кто остался в живых. Бил до тех пор, пока не оборвались трассы. Набирая высоту, проносясь через целый клубок зенитных разрывов, Федор понял, что боеприпасов уже нет и осталось последнее, то, ради чего затевал он весь этот полет. Километрах в двух от здания штаба, на восточной окраине аэродрома, заваленного сломанными ветками хвои, возвышалось над землей приземистое здание бомбового склада. Федор выровнял на высоте «мессершмитт» и, совместив нос с центром бетонного колпака бомбохранилища, отдал ручку от себя. Он пикировал с самым крутым углом. Ветер свистел за фонарем кабины, словно прощался навсегда с летчиком. Близкий разрыв зенитного снаряда встряхнул машину, вздыбил обшивку на правом крыле, и тотчас же побежали по нему ровные султанчики огня. «Апофеоз борьбы – это самопожертвование! – подумал Федор. – Меня никто не осудит. Я ухожу с чистой душой и незапятнанной совестью!»

Хвост огня и дыма широким конусом тянулся за его истребителем. «Это меня зажгло, – устало прошептал майор пересохшими губами. – Впрочем, быть может, это и лучше, ведь бомбы наверняка взорвутся, если я упаду на них таким факелом».

Контуры леса, казавшиеся с высоты не так уж широко очерченными, все расширялись и расширялись, щетинились острыми верхушками сосен и елей. Оцепеневшие от напряжения глаза Федора отчетливо видели теперь каждую тропку и маленькие фигурки часовых, торопливо разбегавшихся от входа. Пальцы майора Нырко все сильнее и сильнее сжимали рукоятку ручки управления, будто в это усилие стремились вложить все нервное напряжение и всю отчаянную решимость летчика. Неожиданно белый столб пламени, чистого, ясного, встал перед глазами Федора, и он подумал: неужели такая бывает смерть. Из белого пламени явственно надвинулось на него широкое лицо интенданта Птицына с решительно сомкнутыми бровями и донесся его суровый голос: «Бейте фашистов, Федор Васильевич, едят меня мухи с комарами!»