Послесловие к подвигу - Семенихин Геннадий Александрович - Страница 20

– Не опасайтесь, – сказал он насмешливо. – На вашей судьбе это обстоятельство никак не отразится. Мы, немцы, приверженцы рыцарских обычаев и всегда уважаем храброго врага. Еще раз хочу вам напомнить, что никаких допросов не будет. Лучше будем продолжать разговор о философии. Скажите, господин майор, а как вы относитесь к Ницше и Шопенгауэру?

– На моем щите их имена не написаны, – пожал плечами майор. – Это ваши идеологи. Теория сверхчеловека мне чужда.

Хольц положил узкие ладони на свои колени и надменно сказал:

– Напрасно. Немецкие философы тоже кое-чему научили мир.

– Научили, – подтвердил Федор. – И за это я многим из них признателен. Фейербаху, Гегелю, даже Канту с его «вещью в себе». И конечно же, Фридриху Энгельсу, которого вы сжигаете на кострах оттого, что чертовски боитесь.

– М-да, – вырвалось у немца. – Весьма интересно, господин Нырко.

– Между прочим, тот же самый Гельвеций однажды сказал: «Люди всегда против разума, когда разум против них». Вероятно, он уже тогда имел в виду вашу фашистскую машину.

Хольц надменно поднял узкий, чисто выбритый подбородок и глазами показал за окно.

– Ту самую, что с огромной скоростью мчится сейчас к вашей столице?

– А вы не думаете, – зло спросил Нырко, – что она с такой же скоростью будет мчаться от нее в обратную сторону? Неужели вы серьезно верите в то, что за два-три дня возьмете Москву?

Тонкие бледные губы немца долго не разжимались.

– Хотите, скажу с предельной откровенностью? Но только, разумеется, доверительно?

– Я в гестапо на вас доносить не пойду, – усмехнулся Федор.

– Я не верю, что наши войска возьмут вашу столицу с ходу. Слишком твердый орешек, – проговорил Хольц жестко.

Нырко пристально посмотрел на своего собеседника. «Странный немец. С одной стороны, матерый, законченный фашист, а с другой – такая непозволительная точка зрения».

– А если я все-таки донесу, – сказал Нырко с холодной ухмылкой.

На лице у немца не дрогнула ни одна жилка.

– Вас немедленно уничтожат, и только, – ответил он равнодушно и с явным огорчением поглядел на раненого летчика. – А мне бы очень не хотелось лишаться такого оригинального собеседника.

– Вы правы, – спокойно отметил Федор. – Уничтожат, – и, подтянувшись на руках, выглянул в открытое окно.

На заасфальтированной площадке перед госпиталем стояло несколько фашистских автомашин, труп интенданта Птицына давно был убран, и оставшиеся пятна крови засыпаны мелким желтым песком с чисто немецкой аккуратностью. Федор вздохнул. Хольц недовольно нахмурил брови:

– Не надо обращаться к призракам, господин майор. Мы не на спиритическом сеансе.

– Вы угадали, полковник, – вздохнул Нырко. – Я действительно подумал сейчас об убитом вашими солдатами моем соседе по койке. – Он помолчал и продолжал: – Знаете что? Мы сейчас напоминаем боксеров, которые осторожно движутся по рингу в ожидании атаки. Грустно сознаваться, но первый удар наносите вы. Я только готовлюсь к обороне.

– Правильно, – одобрительно отозвался немец. – Считайте, что я этот удар уже наношу. Впрочем, какой это удар. Это не удар, а деловое предложение. Вы знаете, кто вам делал сегодня перевязку?

– Откуда же?

– Один из самых выдающихся хирургов великой Германии профессор Гутман, к услугам которого у нас прибегают самые видные люди. Его специально для этого перебросили из Смоленска на «зибеле» и полчаса назад отправили обратно. Я мало что смыслю в рентгеновских снимках, которые он мне демонстрировал, но твердо уяснил одно: через три недели гипс снимут и вы будете ходить с костылем, а месяца через два-три сможете и взлететь.

– С площадки концлагеря, что ли? – мрачно осведомился Федор.

Хольц рассмеялся.

– Однако чувство юмора вас не покидает. Одобряю, но тут же вношу поправку. Пусть не тревожит вас это невеселое слово. Видите ли, господин майор, мы не сошлись с вами на философских категориях. Ваши любимые мыслители не нравятся мне, мои – вам. Но есть одно философское течение, которое нас должно объединить. Был когда-то давно на нашей грешной земле великий жизнелюбец Эпикур, породивший эпикурейство. В самом деле, что может сравниться с любовью к жизни, с возможностью ею наслаждаться. Вот мы заговорили о полетах. Все зависит от вас. Если захотите, вам будет предоставлена возможность летать.

– Мне?! – вскричал Нырко и даже приподнялся от неожиданности.

– Да, вам, – спокойно подтвердил Хольц и утвердительно кивнул лысеющей головой. – Не сразу, конечно, но будет. Вместо того чтобы возить на тачках кирпич или работать в какой-нибудь штольне в качестве военнопленного, вы будете служить в центральной или западной Германии в одном из наших учебных авиационных центров. Такому асу, как вы, овладеть пилотажем на «Мессершмитте-109» не составит особого труда. И не подумайте, что взамен мы потребуем от вас вести какую-либо подрывную работу против вашей страны. Теперь вы поняли, чего я от вас хочу?

Федор громко задышал и, сам того не замечая, сжал пальцы в тяжелые кулаки. Плотно стиснутые его губы побелели. В черных глазах под слетевшимися над переносьем крыльями бровей можно было прочитать гнев и сознание своей полной беззащитности. И Хольц это прочел.

– О! Вам не надо такого нервного напряжения, – сказал он жестко и высокомерно, – лучше надо подумать.

– А если я не соглашусь?

В глазах у немца блеснула ярость. Но только в глазах. Лицо оставалось по-прежнему спокойным и бесстрастным. Он даже голоса не повысил, когда сказал:

– О, не надо быть таким горячим. Чувства никогда не должны преобладать над рассудком. Если вы откажетесь, это будет огорчительно. В этом случае вашего доброго интеллектуального наставника, – он гордо ткнул себя длинным указательным пальцем в грудь, – немедленно удалят, а его место займет типичный силовик, – на лицо у немца появилось выражение страшной брезгливости. – Знаете, господин майор, я делю офицеров нашей службы на психологов и силовиков. Психолог перед вами, а что такое силовик, вы понимаете и без пояснений.

– Значит, допросы, побои, пытки?

Хольц спокойно достал из кармана серебряный портсигар, вынул из него папироску.