Над Москвою небо чистое - Семенихин Геннадий Александрович - Страница 59

– Вы еще меня запомните, лейтенант, – прошептал побелевшими губами Стукалов и, с хрустом давя на своем пути тонкие ветви орешника, зашагал к темневшей на шоссе машине.

– Ничего, ничего, – вслед ему крикнул Алеша, – я даже «мессерами» пуганный. Держите, товарищ майор, правее, не то опять в колдобину угодите.

Он обернулся и только теперь заметил белокурую девушку в солдатской форме. Высокая, с худенькими плечиками, в расстегнутой шинели, она стояла в двух шагах от Алексея и с удивлением смотрела на него. Острый ее подбородок вздрагивал, чуть раздувались ноздри тонкого носа. Обеими руками она поправляла коротко подстриженные волосы.

– Вот, даже пуговицу оторвал, – сказала она беззлобно.

– Испугались? – продолжая смотреть на нее, сочувственно спросил Алеша.

Девушка передернула плечами и промолчала.

– Куда идете, товарищ лейтенант? – спросила она.

– В санчасть.

– Значит, по пути! Я там сестрой.

Пока узкой сыроватой тропкой шли они к двум коричневым деревянным домикам, упрятанным в гуще леса, Алеша успел узнать, что девушку зовут Варей Рыжовой, что она из Москвы и на фронт попала со второго курса мединститута.

Она провела Алешу в маленькую угловую палату. Койка Бублейникова была приставлена к самому окну. Длинные ноги с голыми пятками высовывались за спинку кровати. Алеше Бублейников обрадовался, как родному, хотя знакомы они были совсем мало.

– Здорово, Стрельцов, – заговорил он, сипло дыша. – Что там у нас. нового? Как ребята, как наш комэска, как «батя» Демидов?

– У нас все в порядке, – торопливо рассказывал Алеша. – Все хлопцы шлют тебе по привету. Тебя к ордену представили. Так что выздоравливай, обмывать будем.

Бублейников улыбнулся.

– Орден – это хорошо, – заговорил он деловито. – Ты знаешь, я, когда на фронт уходил, слово такое жене своей дал. Если без ордена погибну, считай меня самым распоследним человеком.

– Да разве ты женат? – удивился Стрельцов и даже отодвинулся, чтобы получше его разглядеть. Бублейников закивал головой.

– Женат, Алексей, честное слово, женат! Хочешь, про нее расскажу? Она у меня маленькая, беленькая, черноглазая. Это редко бывает, чтобы беленькая и черноглазая. Я ее «паташонком» называл, когда ухаживал. Скоро родить должна. На крестины кликну, если живы останемся. Приедешь ко мне под Саратов, будем брагу с вареными раками лакать. А потом гармошку с колокольчиками возьмем да по селу как дунем! Здорово играет саратовская гармошка!

– А ты свою жену любишь? – тихо спросил Алеша.

– Нинку? «Паташонка»-то? Да как же ее не любить? Она одна такая! – Бублейников вздохнул. – Знаешь, когда я курсантом был, обо мне один корреспондент заметку в областной газете бахнул. И строчки там были такие: «И он, бывший слесарь металлургического завода, поднимаясь в родное небо, постоянно думает о своем гордом призвании» и так далее. Я это к чему вспомнил? Я тогда этого непутевого корреспондента последними словами клял и потешался: как это, мол, можно пилотировать да при этом о чем-то постороннем думать. – Бублейников помолчал, – Оно, конечно, дело прошлое. Пилотировал я тогда, как желторотый галчонок, глаза боялся от земли и от приборной доски оторвать. Вот и уверовал, что летчик в полете ни о чем постороннем не должен думать. – Он неожиданно рассмеялся. – А вчера ночью, когда с аэродрома нашего сюда перелетали, о многом успел подумать. Меня-то ранило на взлете. Знаешь?

– Знаю, – подтвердил Алеша, ладонью гладя свою коленку.

– Так вот, – продолжал Бублейников, прижмурив глаза, – только я газ успел дать, как сзади – «дзинь!». Я сначала решил, что с мотором что-то, вгорячах не почувствовал боли. Ручку на себя потянул: порядок. «Як» набирает высоту. Ну, думаю, вынесет. Лег на курс вслед за Красильниковым и вдруг вижу, что огни АНО на его плоскостях в глазах у меня двоятся. А на шее, на спине, на боку что-то липкое, теплое. Только тогда и понял, что ранен. И веришь, Алексей, пока до новой точки дотопал, о чем только не успел подумать. И «паташонка» вспомнил, и первую нашу встречу, и как в любви объяснялся. И как до проходной она меня довела в тот последний день, когда на фронт улетал. Глаза ее, заплаканные, большие, кажется, так и вижу на приборной доске. – Он понизил голос, облизал языком сухие губы. – Может, и живым бы не остался, если бы в том полете о ней не думал…

В коридоре послышался громкий женский голос:

– Больной Сидоренко, здесь курить запрещено. Дверь распахнулась, и девичья голова в белой накрахмаленной косынке заглянула в палату.

– Посетитель, прощайтесь с лейтенантом, – выпячивая в произношении «а», как это делают все москвичи, пропела девушка. – Через пять минут обход.

Стрельцов порывисто обернулся.

– Сейчас, сейчас, Варя.

Бублейников внимательно на него посмотрел.

– Откуда ты ее знаешь?

– Так… около санчасти повстречал, когда к тебе шел, – уклончиво ответил Алеша. Он вдруг почувствовал себя обязанным сохранить в тайне подробности своего знакомства с этой девушкой.

– А-а, – протянул Бублейников. – Приятная сестренка, уважительная. Ну, прощай, Стрельцов, не забывай жертву фашистского наступления. Извини, что не в состоянии пожать твою лапу.

– Ладно, не до церемоний, – сказал грубовато Алеша и потрепал короткие волосы Бублейникова.

Землянка, где разместилась эскадрилья Султан-хана, была крепкая, солидная, в четыре наката. Летчики быстро обжились в ней. Курчавый Барыбин притащил откуда-то порыжевшую от времени репродукцию перовских «Охотников» и торжественно прибил ее на стену.

– Это я ваш быт украшаю! Красильников ухмыльнулся:

– Стоящая вещица. Если кто будет завираться, пусть почаще на эту картину поглядывает.

Ночами, когда плотный туман укутывал аэродром так, что ни одной звезды не было видно, и о войне напоминали только далекие артиллерийские раскаты, в землянке обычно возникал разговор на тему, волновавшую всех фронтовиков.

Боркун и Коля Воронов, пришедшие в первую эскадрилью в гости, сидели на стульях около грубо сколоченного стола, так и не сняв с себя теплых курток. Неугомонный Барыбин бросал в железную печурку сырые сосновые чурки. Невысокая, продолговатая, на кривых ножках печурка напоминала таксу. Дрова чадили, наполняя землянку смолистым запахом. В углу на нижних нарах дремал намаявшийся за день Румянцев. Рядом с ним поместились Алеша Стрельцов и сам хозяин землянки капитан Султан-хан. На верхних нарах, обхватив руками колени, сидел инженер полка Стогов, пожилой и веселый мужчина, которого летчики добродушно называли «сто историй». Он и у Чкалова в свое время работал, и самого авиаконструктора Яковлева знал, и, как говорил, не однажды летал в далекие полярные дебри с Мазуруком. Дремотно прищурив острые серые глаза, он философствовал: