Над Москвою небо чистое - Семенихин Геннадий Александрович - Страница 49

Демидов бессильно опустился на скамью. Холодный пот вязкой струйкой пополз по седому виску. Командир полка положил ладонь на лысеющую голову.

– Товарищ генерал, а если я сожгу самолеты, а утром фашисты не займут аэродром? Что тогда?

– Тогда, – невесело рассмеялся Комаров, – тогда и тебя и меня будет судить трибунал.

– Ясно, – ответил Демидов. – Позвольте сообщить решение через час.

– Не позднее, – предупредил Комаров, – в такой обстановке время работает не на нас, а на противника.

Подполковник отошел от телефона. В чертах его лица резко и неожиданно проглянула старческая расслабленность. Если бы видели летчики в это мгновение глаза своего командира, возможно, не раз потом усомнились бы они в его твердости. Но человек почти всегда старается победить свою слабость. Чувствуя полное изнеможение, Демидов спиной повернулся к Ипатьеву – единственному, кто мог видеть его в эти секунды. Высокий бугристый лоб Демидова покрылся глубокими морщинами. Он думал, боролся и с собой, и с решением, которое кто-то навязал Комарову, а Комаров, вероятно, в такой же, как и Демидов, неуверенности не смог передать это решение в форме приказа, не требующего ни обсуждения, ни одобрения со стороны того, кому он предназначен.

– Вызовите старшего политрука, – сказал Демидов Ипатьеву.

Комиссар вошел и настороженно вгляделся в лицо Демидова:

– Что случилось?

– Выйдем наверх. Посоветоваться надо, – ответил командир полка.

На аэродром опускалась ночь. Остывшие металлические тела остроносых «яков» чернели на стоянках. Неожиданно совсем близко от летного поля вспыхнула зарница, вторая, третья, а потом устойчивый мертвенно-желтый свет пролился на землю, выхватив из мрака бугор и могилу майора Хатнянского. Яростная стрельба вспорола тишину. Нет, это были не солидно погромыхивающие раскаты тяжелых орудий. Перестрелка велась длинными, тонко грохочущими очередями. В них вплетались выстрелы, короткие, скрежещущие.

– Что это такое? – обеспокоенно спросил Румянцев.

– Немцы.

– Но это очень близко.

– Танки в восемнадцати километрах от аэродрома, – тихо проговорил Демидов, – думаю, уже ближе.

– А мы?

– Получен приказ немедленно перебазироваться.

– Сейчас, ночью? А с самолетами как?

– Командующий предлагает сжечь.

– Сжечь столько исправных машин, когда на фронте на вес золота каждая?

Демидов рассказал ему о только что происшедшем разговоре. Румянцев достал из кармана портсигар, торопливым нервным движением сунул папиросу в рот, но вдруг вспомнил, что курить нельзя – нарушение светомаскировки, и выплюнул ее под ноги.

– Стало быть, Комаров ждет вашего решения. А что думаете вы, Сергей Мартынович?

Подполковник сердито спрятал руки в наброшенный на плечи реглан. Он постепенно успокаивался. Кровь уже не билась в висках сильными толчками, речь стала спокойной, даже медлительной.

– Думаю, Борис. Упорно думаю и никак не могу смириться с тем, что мы должны уничтожить столько человеческого труда. Стыдно взрывать машину, способную подняться с земли и долететь до места перебазирования. Сожгу только оставшееся горючее.

– А самолеты? – запальчиво спросил Румянцев, словно в этом разговоре он наступал, а подполковник оборонялся.

Демидов, будто ему стало зябко, рукой стянул под шершавым подбородком воротник реглана.

– Дерзкая мысль у меня шевелится, Борис. Устроить ночной перелет. Летчики не умеют летать ночью – есть риск, что два или три человека могут разбиться. Но я предложу: этот ночной перелет добровольный. А ты что посоветуешь?

Румянцев носком ковырнул сухую, охолонувшую в сумерках землю.

– Сергей Мартынович, – сказал он негромко. – Существует хорошее правило. Если трудно – иди к народу. Иди не как командир, а как старший товарищ. Тебя поймут.

Демидов тыльной стороной ладони провел по колючим седоватым усам, облегченно засмеялся.

– Золотой ты человек, Борис. Расцеловать бы тебя… Скликай, пожалуйста, летунов, а Петельникову скажи, пусть объявляет тревогу и дает команду на эвакуацию всему личному составу. Я попозже спущусь. Постою, подумаю.

Заложив руки за спину, Демидов прохаживался вдоль землянки. Десять шагов вперед, крутой поворот и десять шагов назад. Думал он уже не о предстоящем перелете. Когда он принимал какое-нибудь ответственное решение, то принимал твердо и безоговорочно, и тогда сразу становился уравновешенным и спокойным. Сейчас он думал о Румянцеве, чувствуя, как к сердцу подступает теплота. Хорошо, если рядом такой друг и помощник. Румянцев не слишком большой любитель частых собраний, заседаний партбюро, вызовов людей для разбора «персональных дел». Не любитель всего того, что в беспокойной жизни фронта осложняло бы боевую работу. Все у него делается тихо и незаметно. Но посмотришь – и боевые листки выходят, и беседы проводятся, и чуть ли не о каждом знает он буквально все. Нужно кого-нибудь одернуть – найдет острое слово, и, глядишь, призадумался человек. Нужно кого-нибудь похвалить – и это сделает. А главное, к его мнению прислушиваются, его уважают. И как этот добрый авторитет подкрепляется тем, что Румянцев сам отменно пилотирует и дерется в воздушных боях!

Демидов терпеть не мог тех иногда встречающихся на армейских стежках политработников, которые видели смысл своей работы в обильной переписке и целых каскадах всевозможных заседаний. У них и слова-то даже любимые отдавали канцелярией: «заострить», «поставить», «возбудить», «вызвать на партбюро». С такими Демидов был непримирим. Даже чуть не поплатился однажды за свою горячность.

Прислали как-то к нему комиссаром сухого, черствого человека. И взялся такой «наводить порядок». За один месяц человек этот, запугав парторга полка, сумел с его помощью «наградить» выговорами десять лучших летчиков и техников, пятнышка не имевших на своей совести. Демидов однажды не стерпел:

– Ты мне кадры не избивай! Не позволю!

И пошло гулять «дело Демидова». Дошло до партийной комиссии округа. Хорошо, что присутствовал на ее заседании сам начальник политуправления, старый коммунист, работавший еще с Лениным. Ознакомился он с «делом» и головой грустно покачал.