Над Москвою небо чистое - Семенихин Геннадий Александрович - Страница 44

– Ну и шишку набил!

Наигравшись, оба Борьки залезли на лежанку, а Боркун сел на узкую жесткую скамью внизу и рассказывал все знакомые ему сызмальства сказки до той поры, пока шум и возня на лежанке не затихли.

Он поднялся, потягиваясь.

– Спокойной ночи, Алена Семеновна.

– Спокойной ночи, Василий Николаевич, – отозвалась она, глядя на летчика из-под стекол очков, – замотались вы с моей мошкарой. Липучие они.

– Что вы! – добродушно пробасил Боркун. – Только с ними сердце и отходит.

– Привыкли они к вам, – продолжала хозяйка, откладывая моток шерсти, которую весь вечер сосредоточенно и огорченно пронизывала острыми длинными спицами. – Давеча вы к дому подходите, а Боренька, не мой, а Стеши покойной, ручонками замахал да как закричит: «Ой, папка мой идет!»

Боркун взялся было за дверную скобу и остановился.

– Алена Семеновна, – сказал он глухо и выжидательно, – а если я его к себе заберу?

– Куда к себе? – не поняла женщина.

– Совсем, – пояснил Боркун, – в сыновья. Пойду в сельсовет или куда там и все оформлю. Потом к жене отправлю, – неуверенно прибавил он, – в Волоколамск.

– Так и туда немцы подступают. Ох, господи, – она всплеснула натруженными руками и подошла к летчику, неся тревогу в увядших глазах. – Добрая вы душа, Василий Николаевич. Ну объясните мне, почему все так? Была граница аж под Брест-Литовском, а теперь до Москвы приблизилась, и за такой короткий срок? Ну почему нельзя их остановить? Разве мы, простые люди, мало делали для армии, чтоб она сильней была? Этими вот руками делали! – она подняла свои ладони, в горьком раздумье на них поглядела. – Недосыпали, недоедали, а все давали для армии. Почему же она отступает?

– Эх, Алена Семеновна! – сказал он тихо. – Да что я комиссар, что ли! Я сам это «почему» задаю себе по десять раз на день.

Женщина покачала головой, улыбнулась.

– Прямой вы человек, Василий Николаевич. Вот уж правду народ говорит, кто детей малых, неразумных любит, у того сердце доброе. Спокойной вам ночи. Если что, не откажите присмотреть за ребятами. Я до утра на станцию ухожу на погрузку. Эшелон заводской завтра отправляют. Знать, эвакуируется город-то.

Набросив теплый пуховый платок, Алена Семеновна вышла.

Боркун долго еще сидел в своей маленькой комнате, не гася лампы. Перед ним на столике стояла в картонной рамке фотография жены. Приблизив ее к глазам, он с тоской рассматривал такое знакомое и чем-то чужое на фотографии лицо. Нет, фотограф явно ошибся. Или щелкнул раньше времени, или передержал бумагу, когда печатал. Валя получилась на снимке старше и строже, чем была на самом деле. Все как будто на месте: и родинка на левой щеке возле носа, и широкие негустые брови, и не слишком высокий лоб с поперечной складочкой, и небрежный зачес светлых волос, сразу убеждающий, что сделан он рукой человека, не придающего большого значения внешности, и узкий мягкий подбородок, и полные губы, покрытые в уголках едва заметным пушком, чуть улыбающиеся. Да, все ее, Валино. А со снимка смотрела совсем не она. Взгляд чужой, сосредоточенно-холодный.

Боркун вспомнил, как они объяснились. Было это зимой, в январский мороз. Валя тогда кончала дорожностроительный институт, сидела над дипломным проектом. Он знал ее с полгода. Их познакомили на студенческом вечере, куда Василий попал вместе с Султан-ханом и еще двумя летчиками их полка. Обратно шли далеко за полночь веселой гурьбой, провожая девушек по домам. Разглядев как следует Боркуна, стриженного под бокс, грузного, немного флегматичного, Валя Соловьева сказала:

– Ой, девчата, как я не люблю толстых.

А минутой спустя, бросив на него еще один пристальный, полный затаенного любопытства взгляд, прибавила:

– Ох, девочки, а как я не люблю летчиков. Они все такие самоуверенные.

Боркун снова поймал на себе ее взгляд. Ненаходчивый от природы, он не сразу ответил. Для чего-то ладонью провел по жилистой шее, вздохнул:

– А я и не летчик вовсе.

– Кто же вы?

– Пожарник! – выпалил Боркун. – Да, да! Чего вы на меня такими квадратными глазами смотрите. Начальник пожарной охраны авиагарнизона, можете у Султан-хана спросить.

– Конечно, – гортанным веселым голосом поддакнул горец, – он настоящий пожарник. Медная каска, машина с колокольчиками и лозунг: спасайся, кто может. Словом, как Эдит Утесова поет: «Он готов погасить все пожары, но не хочет гасить только мой!» Вот он кто, наш Вася Боркун.

Валя улыбнулась и прибавила уже добрее, глядя Василию прямо в глаза:

– А лгунов еще больше не люблю.

Каждую субботу и воскресенье Боркун ездил к ней и так привязался, что ни дня не мог провести, чтобы не позвонить в студенческое общежитие. Любовь у них была какая-то тихая, ясная и очень спокойная. Ни одной ссоры, ни одного поцелуя. Встречались, говорили о жизни, о товарищах, о театре, читали друг другу стихи, Валя часто выступала в концертах самодеятельности, отлично читала Блока. Боркун рассказывал ей об аэродромной жизни и полетах. Иногда умолкали и подолгу смотрели друг на друга. Глаза Вали становились большими, светлели.

– Ну чего вы так смотрите? – тихо шептала она.

– А вы? – невпопад спрашивал Василий.

После Нового года в очередную получку он купил в оранжерее огромный букет хризантем, золотое колечко в маленьком футлярчике и один, без товарищей, приехал к Вале. Подруги были в театре. Он умышленно воспользовался этим. Ввалился в комнату в реглане и, несмотря на мороз, в щегольской фуражке, положил цветы на стол:

– Это я вам.

Валя смотрела на него смятенная, все сразу понявшая и не хотевшая понимать.

– Зачем, не нужно…

– Как не нужно? – пробасил Боркун. – Не могу я больше, Валя. Не могу дальше быть один. Давайте вдвоем, на всю жизнь, ладно?

Кажется, не было более счастливого дня, чем этот, у двадцатишестилетнего Боркуна.

Подполковник Демидов, поворчав, поздравил их с законным браком.

– Березовым веничком отодрать бы вашего жениха, – с деланной суровостью сказал он Вале, – хоть бы предупредил, а ты как снег на голову. Где мне теперь для вас комнату искать?

– Да он и с предложением как снег на голову, – смеялась похорошевшая, сияющая Валя, – ас комнатой мы и до весны потерпим, не беспокойтесь!