Дочь палача и ведьмак - Пётч Оливер - Страница 1

Оливер Пётч

Дочь палача и ведьмак

© by Ullstein Buchverlage GmbH, Berlin.

© Прокуров Р.Н., перевод на русский язык, 2013

© Издание на русском языке. ООО «Издательство «Эксмо», 2015

Действующие лица

Паломники из Шонгау:

Магдалена Фронвизер (урожденная Куизль) – дочь палача

Симон Фронвизер – цирюльник Шонгау

Карл Земер – первый бургомистр Шонгау

Себастьян Земер – сын первого бургомистра

Якоб Шреефогль – гончар и член городского совета

Бальтазар Гемерле – плотник из Альтенштадта

Конрад Вебер – городской священник

Андре Лош, Лукас Мюллер, Ганси Йозеф Тванглер – подмастерья каменщика

Прочие жители Шонгау:

Якоб Куизль – палач Шонгау

Анна-Мария Куизль – жена палача

Георги Барбара – близнецы, дети Куизля

Петери Пауль – дети Симона и Магдалены Фронвизер

Марта Штехлин – знахарка

Братья Бертхольды: Ганс, Йозефи Бенедикт

Иоганн Лехнер – судебный секретарь

Монастырь Андекса:

Маурус Рамбек – настоятель монастыря

Брат Иеремия – приор

Брат Экхарт – келарь

Брат Лаврентий – наставник послушников

Брат Бенедикт – кантор и библиотекарь

Брат Виргилиус – часовщик

Виталис – послушник и подручный часовщика

Брат Йоханнес – аптекарь

Келестин – послушник и подручный аптекаря

А также:

Михаэль Грец – живодер из Эрлинга

Маттиас – подмастерье живодера

Граф Леопольдфон Вартенберг – посланник Виттельсбахов

Граффон Чезанаи Колле – земельный судья Вайльхайма

Мастер Ганс – палач из Вайльхайма

Пролог

Эрлинг близ Андекса, вечер 12 июня 1666 года от Рождества Христова

Небо затягивали темные тучи, и послушник Келестин, смачно выругавшись, зашагал навстречу собственной смерти.

На востоке, по ту сторону озера Аммерзее, громадным чудищем вихрились черные клубы, сверкали первые молнии и доносились отдаленные раскаты грома. Келестин прищурился и над монастырем Дисена в пяти милях сумел уже разглядеть серую дождевую завесу. Пройдет всего несколько минут, и непогода разра-зится над Святой горой; и в это именно время послушнику предстояло выловить из монастырского пруда карпа на ужин для жирного аптекаря. Келестин выругался в очередной раз и натянул на лицо капюшон черной рясы. Что ему оставалось делать? Послушание было одним из трех обетов монахов-бенедиктинцев, а брат Йоханнес являлся его наставником. Временами вспыльчивый, зачастую загадочный, а главное, прожорливый монах – но, несмотря на все это, его наставник.

Porca miseria![1]

Как это часто бывало, в плохом настроении Келестин переходил на язык своих родителей. Он вырос в итальянской горной деревушке по ту сторону Альп, но безумия войны сделали его отца солдатом, а маму – маркитанткой и шлюхой. Здесь, в монастыре на Святой горе, Келестин нашел приют при монастырской аптеке, и хотя бесконечные литании и ночные молитвы временами выводили его из себя, он чувствовал себя в безопасности. Он ел досыта три раза в день, спал в тепле и комфорте, а андексское пиво считалось одним из лучших во всем баварском княжестве. В эти трудные времена могло быть гораздо хуже. И все же тощий, низкого роста послушник ругался себе под нос; и дело было не только в том, что в скором времени он станет мокрым, точно карпы в пруду Эрлинга.

Келестин боялся.

С тех пор как три дня назад он сделал это открытие, страх терзал его, словно мелкое злобное существо. Вид был столь ужасающим, что кровь стыла в жилах. Он до сих пор преследовал его в кошмарах, и послушник просыпался с криком и залитый потом. Подобное кощунство Господь не оставит безнаказанным, это уж точно. Темные тучи и молнии казались Келестину предвестниками ветхозаветного возмездия, которое в скором времени постигнет монастырь.

Но еще ужаснее был исполненный ненависти взгляд того человека. Он узнал Келестина, пока тот не убежал сломя голову – по крайней мере, послушник так думал. Взгляды застигнутого врасплох говорили больше тысячи слов. В последние дни они ощупывали его, точно проверяли, проболтается Келестин или нет.

Келестин знал, что у этого человека имелись могущественные заступники. Поверят ли ему, простому послушнику? Обвинение было столь ужасным, что его запросто могли счесть сумасшедшим. Или, что еще хуже, он прослыл бы клеветником, и тогда приятной жизни с мясом, пивом и теплой сухой постелью, вероятно, настал бы конец.

И несмотря на это, Келестин решил говорить. Завтра же он обратится к совету, и совесть его наконец-то очистится.

Громовой раскат разорвал тишину, и озябший послушник почувствовал на лице первые капли дождя. Он подтянул капюшон и прибавил шагу. В скором времени последние дома Эрлинга остались за спиной, и впереди раскинулись поля и пастбища. За небольшим перелеском, окруженный оградой и кустарником, располагался пруд с карпами. Обернувшись, Келестин взглянул на монастырь, что стоял на горе, окруженный темными тучами, – его дом, который придется, наверное, вскоре покинуть. Вздохнув, он прошаркал оставшиеся до пруда метры, словно шел на собственную казнь.

Дождь между тем усиливался, и поверхность воды бурлила, точно ядовитый отвар. Келестин взглянул на серых разжиревших карпов, что десятками плавали в пруду. Они разевали голодные рты и глотали дождевые капли, словно манна небесная проливалась из туч. Келестин с отвращением поморщился: он никогда не питал любви к карпам. Это тупые и склизкие падальщики, а мясо у них отдавало мхом и гнилью. Рыбы эти напоминали ему чудовищ, каких он знал по библейской Книге пророка Ионы. Омерзительные существа, которые поедали все, что бы ни плескалось в воде.

Келестин осторожно шагнул на узкий и скользкий мостик и взялся за сачок, прислоненный к перилам. Спрятав под капюшоном лицо от дождя и безжалостного ветра, послушник неохотно принялся ворочать сачком в воде. Если поторопиться, то, быть может, он успеет добраться до аптеки прежде, чем штаны и носки под плотным черным плащом промокнут насквозь. В иной жизни Келестин, наверное, отхлестал бы брата Йоханнеса карпом по жирным щекам – но он обречен был на молитвы и послушание. Вот цена, которую приходилось платить за сытую жизнь.

За спиной что-то скрипнуло; гроза почти заглушила звук, но Келестин замер: кто-то шагнул на мостик. Однако не успел послушник оглянуться, как что-то затрепыхалось в сачке. Он облегченно вздохнул и начал подтягивать к себе длинную жердь, бормоча: