Ошибки в путеводителе - Айзенберг Михаил - Страница 7

Но Иоффе сказал об этом иначе и гораздо точнее: «Как саженцы над преисподней, / мы продержались и сегодня».

Машина времени (Римский дневник)

«Правильно, Рим – город всех городов, все остальные гуляют, где хотят, богатеют и украшают себя, как могут, или борются за сохранение своей старины, а он остается на своем месте, не богатея и не украшаясь, и в конце концов все возвращаются к нему, как домой» – так прокомментировал наш старший товарищ Александр Асаркан сообщение о моей первой поездке в Италию (1997), туристический ликбез: Флоренция, Венеция, Рим.

Трудно придумать три города, настолько отличных друг от друга. Флоренцию хочется тут же досконально изучить с путеводителем в руках. В Венеции хочется, ясное дело, умереть, но очень не сразу, желательно лет через пятьдесят.

В Риме хочется жить вечно. Никогда не думал, что клише «вечный город» относится не к его возрасту, а к характеру и состоянию. Так определена его способность к вечной жизни – невероятная витальная активность. Трудно понять, как город может быть одновременно таким красивым и таким живым, совершенно не музейным, не «прекрасно увядающим».

Я думаю, что любой человек мог бы жить в Риме: это город не только итальянский, но всеобщий. «Не город Рим живет среди веков, / А место человека во вселенной». Нет уже никаких Афин, остался только туристический островок вокруг Акрополя. Нет целых стран (пусть какие-то из них этого еще не заметили). А Рим жив и непреложен. Потому что он город всех городов. (И жив еще Иерусалим, только он не город, а место: место всех мест.)

После той первой поездки я начал понимать, какой невероятной жизненной удачей стала бы возможность провести в Риме не пару-тройку хлопотливых туристских суток, а какую-то часть жизни, пусть даже очень маленькую. (Хотя для человеческой жизни соотношение части и целого не подчиняется арифметике.)

Но только через пять лет забрезжила вдруг стипендия Фонда памяти Иосифа Бродского.

Люди в трех странах активно занимались этой проблемой, но у них ничего не выходило. Было послано приглашение экстренной почтой и копия-факс в итальянское посольство. Приглашение не пришло, а факс был умело и быстро потерян при переброске из посольства в консульство. Я уже терял надежду, но приглашение повторили. А еще через пару дней раздался звонок в дверь, и – о радость! – принесли то первое приглашение экстренной почтой. Хочу заявить официально: к этой службе у меня нет никаких претензий, они подвижники и мастера своего дела. Я это понял, когда прочитал адрес на конверте: Mr. NATANOVICH Дом. 11/13 kv. 16 105061 Mosca Russia.

Мне кажется, что для человека, приехавшего в Италию, нет более «творческого» занятия, чем смотреть на Италию. А пребывание в Риме задает твоему зрению такие задачи, которые хотелось бы решать всю оставшуюся жизнь.

Полагаю, что провел свое римское время самым разумным образом. Я жил там два с половиной месяца, а занимался только тем, что ходил по улицам как заведенный и смотрел. Если шел дождь или я просыпался позже обычного, то начинал нервничать. Казалось, что безобразно теряю время. Все упускаю. Мало с кем общался и почти разучился говорить на любом языке. Только ходил и ходил, кружа по одним и тем же местам, не уставая и не насыщаясь. Даже не очень понимал, что меня гонит.

Мой друг, писатель Зиновий Зиник, заметил однажды, что Рим подобен внутренности разрушенного мозга. Это дает какое-то объяснение моему поведению: похоже, я кружил по Риму, как кружит мысль человека, пораженного «сверхценной» идеей.

Э.Ш., распорядитель Фонда, отправила в Болонский университет мою характеристику, звучащую примерно как рекомендация на Нобелевскую премию (вот так и создаются дутые репутации). Там, видимо, решили, что к ним приедет настоящий писатель и ему нужно создать условия для работы: стипендия на полтора месяца (Professor Fellowship) и вилла под Болоньей, настолько уединенная, что без автомобиля никуда не доедешь. Пиши да радуйся. Но я отказался: это приглашение съедало ровно двадцать римских дней.

«Если я и сочту вас сумасшедшим, то не поэтому», – так своеобразно одобрил мое решение один русский римлянин.

Когда чувствовал, что взгляд становится – хотя бы отчасти – машинальным, я уезжал из Рима на день или несколько дней. Был во Флоренции, Сиене, Ареццо, Ассизи, в маленьких городках – Сан-Джиминьяно, Картона, Сполето, Орвието, Витербо.

Все итальянские города существуют по своим зрительным законам, зрению приходится перестраиваться.

Надменное пространство Флоренции живет по двойному стандарту: масштаб палаццо, рассчитанный на гигантов, помыкает рядовой застройкой.

Феноменально по точности и завершенности городское построение Сиены. Она спускается вниз уступами, в три шеренги. Центральная площадь идет клиньями, как раскрывающийся веер, и город подхватывает это движение, – становится взмахом веера. Обходя площадь по окружности di Citta, все время теряешь направление: город переворачивается в голове.

В пространство малых городов, вроде Сан-Джиминьяно и Картоны, входят на равных ощущение высоты, горный воздух и вид на огромную долину. Солнце сквозь тучи, из-за ближней горы виден язык Тразименского озера, утром зеленый, а к середине дня темнеет, голубеет. Все в розово-золотом тумане. Сияние долины чрезмерно: у простых атмосферных явлений нет таких возможностей. Она лучится нездешним светом.

Но та же оптическая перестройка ожидает зрение и по возвращении в Рим. Ты снова видишь все как впервые.

Сначала зрительные впечатления по привычке обращались в какие-то заметки и записи, все более краткие и примитивные. Потом только они и остались – живые картинки, западающие все дальше в глубь сознания, вытесняя все прочее. В конечном счете только они и сохранились.

В последние римские дни я развлекал (и утешал) себя, мысленно рисуя карту города и подписывая улицы почти без запинки. Но мне ли не знать, что уже через полгода я буду кусать кулак, вспоминая название левого луча, идущего от Piazza del Popolo, или улицы, продолжающей ось Испанской лестницы.

Рим – город, в сущности, небольшой. Непонятно, как я мог два с половиной месяца ходить по нему восемь, десять часов ежедневно, выучить почти наизусть его карту и все же постоянно оказываться в каких-то неведомых улицах или на площадях, неизвестно откуда возникших.

Взять, к примеру, фонтан Треви. Находится буквально в двух шагах от Корсо, да от чего угодно, и еще не в самом сложном районе. Но я не помню случая, чтобы его появление было ожидаемо: всякий раз он как-то обнаруживался. (А бросил ли я в этот раз монетку? Что-то не помню.)

Но самый загадочный район – бермудский треугольник между площадями della Chiesa Nuova, Navona и чудесной Campo dei Fiori. Это странное место – самое древнее в городе (после античности). Я так и не научился находить маленькую piazza Pasquino: все время выходил не туда, а ведь она в двух шагах от Navona, чего проще. (На неказистую статую, вмонтированную в дом самого Пасквино, и сейчас наклеены какие-то обидные стишки про правительство – пасквили.)

В карту лучше не заглядывать, она только подтверждает неадекватность ориентации. В реальном пространственном ощущении Рим состоит из отдельных мест: ничем не соединенных кусков. Они вылезают одно из-под другого, как из рукава фокусника. Исходи этот город вдоль и поперек – и все равно сохранится какой-то остаток.

Каждый новый император начинал с того, что сносил все, построенное предшественником. Неудивительно, что это не один город, а сто, но существуют они одновременно, в одной топографии. Поражает вовсе не то, что разные части Рима отличны друг от друга. Такие отличия свойственно любому старому городу, да хоть бы и Москве. Особенность Рима, на мой взгляд, в том, что каждая его часть отлична сама от себя, да не единожды и не дважды, а всякий раз и на любом развороте. Как в сказке: повернешься-обернешься, а перед тобой уже совсем другое место. Да и другое время.