Ошибки в путеводителе - Айзенберг Михаил - Страница 30

На обратном пути завели диск с песнями одного из наших бардов. Тот уже пел и в зале, и на фуршете. Песню на текст стихотворения «Жираф» я прослушал в этот день четыре раза.

В эти дни я проехал от края и до края всю область и кроме Краснознаменска (Лазденен) побывал в городах Зеленоградск (Кранц), Светлогорск (Раушен), Балтийск (Пиллау). Зеленоградск в прошлом, видимо, довольно приятный курорт, а сейчас там все больше недостроенные объекты и строительные заборы. Даже море почти всюду за забором. На одном заборе среди ожидаемых слов встретилось одно неожиданное: Психея.

Был в поселке Янтарный, где убили семь тысяч евреев, а недавно установили мемориальный памятник на средства общины. Он уже весь измазан красной краской.

Проезжал Неман (Рагнит), Советск (Тильзит), Приморск (Фишхаузен).

В Балтийске я по программе должен был выступать – перед школьниками и моряками. Меня успокаивали, что придут как миленькие и в полном составе. Но в приглашении этот момент отсутствовал, а уверения не подействовали, я заупрямился, и организаторы отступились. Все же я там оказался. Меня привез один страстный поклонник Бродского, сразу повел к местной гостинице и показал маленькую мемориальную доску, удостоверяющую, что поэт в 1963 году проживал здесь три дня. «Помните стихи: “В ганзейской гостинице ‘Якорь’, где мухи садятся на сахар”? Вот она, эта гостиница». Я действительно что-то такое вспомнил.

Это был второй – и, видимо, последний – знак русского присутствия на этой странной земле. Все поэты почему-то самые непоседливые, что ли.

Гостиница стоит прямо у мола, рядом серые военные корабли, вдали начинается Балтийская коса. На другом конце мола – новый памятник царице Елизавете работы Франгуляна. С моря памятник выглядит неплохо, ради чего пришлось пожертвовать остальными ракурсами.

Но закат удался на славу.

Вологда (2011)

Зачин все тот же: я уже бывал в этом городе, и не раз. Раз пять – но очень давно; впервые в 1967-м, потом по два заезда в следующие два года. Заезжали мы сюда в начале лета брать работу в областных реставрационных мастерских, в конце приезжали ее сдавать. Работа называлась «паспортизацией». Паспорта полагались не людям, а тем неизвестным сооружениям, в которых нами замечалась особая ценность архитектурного памятника. Мы были одни из первых паспортистов такого рода и работали, как я уже упомянул, в конце шестидесятых. Но эта каталогизация – удивительное дело – до сих пор не закончена.

Транспорт нам не полагался; по дорогам разных отдаленных районов мы передвигались самостоятельно. Дело это непростое. Попутные машины случаются редко, а разницу между дорогой и бездорожьем не всегда удается ощутить. В кузове грузовика, например, можно ехать только стоя и крепко за что-нибудь держась, потому что подошвы подлетают иногда выше бортов, и больно ударяешься пятками. Или тащишься на волокуше, а в основном надо ходить своими ножками по земле вологодской и искать памятники архитектуры, не известные областным мастерским. А если найдешь, соответствующим образом их фиксировать: обмерять, фотографировать, писать историческую справку (по большей части липовую). Половина деревень уже тогда стояли пустыми, заброшенными, никакие машины, понятное дело, туда не шли, да и не прошли бы по таким дорогам. Есть ли там какие памятники, никто не знал, и мы просто тупо ходили от деревни к деревне. За два лета прочесали три района: Вытегорский, Тарногский (с заходом в Тотемский) и Бабушкинский. На третий год перебрались в Костромскую область.

Новонайденные объекты (церкви, часовни, необычные дома) исчислялись десятками, в Вологде все это нужно было срочно оформлять и сдавать, лето подходило к концу. Не до прогулок. Сказывались и два месяца сна в чужих домах, на полу, на собственном тонком одеяле, а чаще на сеновалах, случалось, и в стогу.

Реставраторы сидели тогда в Спасо-Прилуцком монастыре, мы работали там же, и только монастырь я как-то запомнил. От города осталось общее впечатление, вспоминались в основном деревянные особняки с богатой, сложной резьбой, которых тогда были целые улицы. Темное живое дерево с прозеленью, с уникальными угловыми балконами-лоджиями (как бы вырезанный угол дома).

Прошло – сколько? Сорок два года, и вот пригласили меня в Вологду на поэтический фестиваль. (Здесь, оказывается, два ежегодных поэтических фестиваля, а этот проходит уже в седьмой раз.) Поселили в крохотной, какой-то самодельной гостиничке, занимающей второй этаж деревянного дома над парикмахерской: большая комната, маленькая, размером чуть больше разложенной диван-кровати, и общий санузел. В маленькой комнате жил я, в большой – два гостя-литератора, оказавшиеся идеальными соседями: за два дня я их дважды видел мельком, а слышал только шорохи.

Громко стучали настенные часы, но я догадался вынуть батарейку (и забыл вставить обратно).

В Вологде было минус семь, что после московских плюс пяти ощущалось как сильный холод. День проходил при слепящем солнце, а к вечеру на небо наплывали прозрачные цветные дымы.

Мастер-класс начинался бесчеловечно рано – в десять утра, проходил в маленьком зале литературного музея, который поэт Рубцов пока что делит с композитором Гаврилиным. «Вы, наверное, много пишете?» – спросил я одного семинариста, молодого человека с большим подвижным ртом и настойчивыми глазами, в которые совсем не хотелось заглядывать. «Мой рекорд – сорок девять стихотворений». – «В год? в месяц?» Выяснилось, что в день. В конце прорвалась незапланированная тетенька и прочла стихотворение, написанное к свадьбе дочери. Тетеньку не обсуждали, все и так длилось почти четыре часа, подпирали другие фестивальные мероприятия.

Я их все злостно пропустил. Пошел гулять по городу и до темноты успел обойти центральную часть, перешел реку Вологду по Красному мосту, походил по Заречью, где много особняков и чудесная Никольская церковь с огромными черными куполами.

За сорок лет деревянных домов поубавилось раз в десять, даже один из центральных соборов снесли уже после нас – в 1972 году. Случай, по-моему, уникальный, в эти годы центральные соборы уже не сносили. Но вот что я хочу сказать: Вологда и сейчас прекрасна. Когда ходил по центру, все мне нравилось, а когда дошел до реки, начал обмирать, как и за границей не часто случается. Существование такой набережной необъяснимо. То есть нет там как раз никакой набережной, есть земляные откосы с деревьями и травой, а на их гребне стоят не вплотную церкви и особняки. На реке маленькие суда на приколе, и флотилии уток быстро движутся поперек течения. Все это в розовеющем, золотеющем, начально-закатном.

К Софии я подошел ровно в те минуты, когда она стала совершенно розовой с той стороны, где закат. В кремле (архиерейском дворе) никого уже не было, только вороны перелетали с дерева на дерево. Когда вышел из кремля, закат уже переходил в лимонную фазу и темнел по углам. Вдруг неисчислимая туча ворон с карканьем заполнила все небо, небо стало черным. Туча сделала несколько кругов и – раз! – вся уселась на одной березе; уже и березы не видно, одни вороны.

Дом Шаламова у самой Софии, то есть в переводе на Москву – примерно на месте мавзолея. Тут же в двух шагах обширный (иначе не скажешь), многофигурный памятник Батюшкову, почему-то с конем. Присутствие коня никто не мог мне разъяснить, но памятник на самом деле совсем неплохой, какой-то человеческий.

И все в этом городе показалось мне каким-то человеческим – уютным и довольно ухоженным. На улицах все больше молодые люди, нормально одетые, с хорошими лицами. Когда замерзал уже до костей, заходил куда-то погреться. Клуб «Архитектор», завешенный старыми гравюрками и «авангардными» картинками, принял меня как дорогого гостя даже без предъявления членского билета. Но особая благодарность сети народных ресторанов «Город», чистых и теплых, с вежливейшими миловидными подавальщицами, где одних только вторых блюд за двадцать наименований, а больше чем на триста рублей не наешь, как ни старайся.