Французский «рыцарский роман» - Михайлов Андрей Дмитриевич - Страница 4

Ci falt la geste des Bretuns

E la lignee des baruns

Ki del lignage Bruti vindrent,

Ki Engleterre lunges tindrent.

Puis que Deus incarnatiun

Prist pur nostre redemptiun

Mil e cent cinquante e cinc anz,

Fist mestre Wace cest romanz.

(v. 14859—14866)

Как видим, Вас употребил здесь на расстоянии восьми строк два разных жанровых обозначения — «жеста» и «роман». Думается, в его сознании эти два понятия еще не находились в оппозиции, но и не исключали друг друга. Для Васа (к книге которого мы вернемся) созданное им произведение было «жестой о бретонцах», но не было просто «жестой», т. е. памятником народно-героического эпоса. Вас превосходно знал эти «песни о деяниях», по крайней мере трудно предположить, что он мог их не знать. И ему надо было от них как бы отмежеваться. Он употребил слово «роман», которое оказалось очень удобным: оно указывало на жанр (не жеста) и на язык. Жесты тоже, конечно, писались не на латыни, но Вас перекладывал французскими восьмисложниками латинскую прозу Гальфреда Монмутского, и указание на язык для него было также существенным. Таким образом, утверждение романа как жанра началось с отделения его от другого жанра, имевшего уже развитую литературную традицию.

При изучении процесса возникновения романа как жанра перед нами, в числе других, выдвигаются два важных вопроса. Они не равновелики, точнее, не соизмеримы. Решение одного из них призвано осветить чисто литературные истоки романа (об этом будет сказано ниже). Другой вопрос носит более общий характер и объясняет небывалую стремительность не только эволюции романа, но и его возникновения. Применительно к средневековью мы привыкли к известной замедленности историко-литературного процесса, и это, несомненно, соответствует действительности. Тем более примечательным оказывается стремительное появление романа, несомненно связанное с культурным взрывом XII столетия.

Этот век не раз сравнивали с Возрождением или считали его началом. Об ошибочности подобной точки зрения и об известной обоснованности такой ошибки уже немало писали. Но столетие действительно было замечательным. Культурное развитие приобретало тогда небывалый для того времени динамизм. Литературные направления и отдельные жанры возникали как по волшебству, порождая множество замечательных литературных памятников. Это ускоренное развитие литературы, сразу же бросающееся в глаза, находит себе, например, красноречивую параллель в необыкновенной убыстренности трансформации архитектуры и скульптуры, проделавших путь от первых значительных сооружений романского стиля (первая половина XI в.) до расцвета готики (с середины XII в.). Этот параллелизм далеко не случаен: вся западноевропейская культура приходит в это время в движение, наращивает темпы эволюции, делается весьма многообразной и сложной по структуре. Культура Западной Европы, как и взрастивший ее феодальный способ производства, переживает период зрелости. По своим формам и идеологической направленности это была культура феодально-церковная, но это не значит, что ее производителями и потребителями были лишь «церковь» и «замок». Как и в общественной жизни, как и в области экономики, на сцене появляется новая сила, появляется именно в тот период и преобразует всю структуру средневекового общества. Этой новой силой стал город, не старое поселение, доставшееся Западной Европе в наследство от античности, но новый город, возникавший в XI—XIII вв. по всему континенту. Городская культура становится важнейшим компонентом общеевропейского культурного процесса. Быть может, даже решающим компонентом. Исследования последних лет показали, что средневековый город был мощной силой не только в экономике (что очевидно), не только в политике (что также не подлежит сомнению), но и в культуре. Как справедливо заметила А. Д. Люблинская, «в городах расцвела своя социально окрашенная культура, сыгравшая главную роль в складывании культуры национальной» *. Это особенно существенно для французского средневекового города, который оказывается не только резиденцией епископа (а следовательно и церковной канцелярии, скрипториев и соборных школ), но и достаточно часто — местом пребывания сеньора и его двора. Именно развитие города как экономического фактора (с его мастерскими, лавками торговцев и менял, дворами для приезжих купцов и т. д.) обеспечило относительно высокий уровень материальной культуры, без которого вряд ли был возможен тот пышный декор, та роскошь, вообще то утончение и то усложнение придворной культуры, о которых столь часто — то с осуждением, то с нескрываемым воодушевлением пишут средневековые хронисты и авторы рыцарских романов.

1 История Франции. Т. 1. М., 1972, с. 81. О развитии средневекового города см. новые работы советских исследователей: Средневековый город. Вып. 1—3. Саратов, 1968—1975; Стам С. М. Экономическое и социальное развитие раннего города. (Тулуза XI— XIII веков). Саратов, 1969; а также оживленную дискуссию на страницах «Средних веков» (т. 33—36. М., 1971—1973). Однако типологические особенности городской культуры и ее конкретный вклад в культуру общенациональную еще ждут своего углубленного изучения.

Несомненно, благодаря развитию городов произошло бурное развитие светской культуры, ее отделение от культуры церковной, которые являются одними из примечательных черт XII столетия. Эта светская культура не стала, естественно, культурой антицерковной, но она заметным образом секуляризовалась, причем эта секуляризация проявилась одновременно и в среде рыцарей, и в среде горожан.

Сложные, запутанные, подчас противоречивые взаимоотношения вассала и сюзерена (когда сознательно и последовательно внедрялся в общественную практику следующий принцип: «вассал моего вассала не есть мой вассал»), система ленов, держаний, омажей и фьефов имели в своей основе собственность на землю, все определеннее становившейся наследственной. Но первоначально взаимоотношения ленов определяли собой взаимоотношения людей. В XII в. наследственное право все более торжествует. Наследственной становилась и королевская власть, но становилась также постепенно, неизбежно проходя стадию «соправления» (ибо идея выборности королевской власти была очень стойкой). Так вырабатывалась идеология во многом индивидуалистическая — с одной стороны (и это не могли прикрыть никакие утопии рыцарского братства, воплотившиеся в романе в мотиве Круглого Стола короля Артура), наднациональная и надгосударственная — с другой. Как верно заметил известный французский историк Шарль Пти-Дютайи, «понятия, связанные с феодальными отношениями, были сравнительно ясными, но идея государства, государственных границ, национальности была окутана туманом» [17].

При первых Капетингах, вплоть до Филиппа-Августа, Франции не только как государства, но даже, пожалуй, как политического понятия практически не существовало. Королевский домен был сведен к минимуму, протянувшись довольно узкой полосой от Парижа к югу, через Орлеан до Буржа. Со всех сторон он был охвачен кольцом полувраждебных земель (хотя формально и обязанных ему омажем) — графствами Вермандуа, Шампань, Анжу, Блуа, герцогством Бургундским и пр. В них французский король не обладал никакой фактической властью. Капетинги, в этой явно невыгодной для них обстановке вступили в борьбу с очень сильным соперником — династией Плантагенетов. Борьба была длительной и тяжелой. Хотя ее иногда называют «первой» Столетней войной (1152—1259), она носила типично феодальный характер и велась не между двумя государствами, а между несколькими, постоянно перегруппировывавшимися феодальными объединениями. Национальные мотивы в этой борьбе совершенно отсутствовали. Сам характер этих войн, развернувшихся в обстановке все усиливающейся феодальной анархии, раздробленности и падения не только политических потенций королевской власти, но и ее морального престижа, очень долго не давал решающего перевеса ни одной из соперничавших сторон. Да этого перевеса долго и не могло быть. XII столетие было кульминационной точкой анархистских, центробежных устремлений рыцарства. Эти устремления сохранятся и в последующие века, но тогда им придется столкнуться со все крепнущей королевской властью, нашедшей надежную опору в городских магистратах. В XII в. союз короля и города только намечался. Создалось как бы некое равновесие, равновесие крайне неустойчивое, динамическое, — и поэтому чреватое сдвигами и потрясениями и сообщавшее общественной жизни сильные поступательные импульсы. Надо отметить, что эта серия войн в неменьшей степени, чем крестовые походы, способствовала детализации и окончательной кодификации рыцарских норм и правил. Это было время, когда окончательно «выработалось классовое самосознание феодалов. Они предъявили претензию на монопольное обладание «благородством» как в прямом, так и в самом широком смысле этого слова. В сочетании с другими добродетелями профессионального воина и вассала — храбростью, верностью, стойкостью в защите чести и т. д. — это понятие «благородства» нашло себе наиболее полное выражение в институте освященного церковью «рыцарства» — общности всех благородных воинов, равных между собой. Рыцарство идеологически сплачивало все слои класса и несколько стирало их имущественное неравенство. Оно также способствовало резкому отделению феодалов от «неблагородных», т. е. от остального населения» [18]. Формирование этой идеологии имело решающее значение для возникновения и развития рыцарского романа. Но и наоборот: в ходе развития романа мы увидим все большую детализацию и отработку этой идеологии. Т. е. рыцарский роман не только отразил определенный этап (или этапы) самосознания рыцарства, но и активно содействовал выработке, утверждению и кодификации этой идеологии. Отметим и другое: рыцарский роман, участвуя в формировании феодальной идеологии, отразил далеко не все ее черты и в наивысших своих проявлениях выходит за ее рамки.