Старые друзья - Санин Владимир Маркович - Страница 42

С тех пор Тощего Жака возненавидели все ростовщики.

В другой раз богатые купцы пожаловались, что простолюдины поют про них неприличные песни, которые сочиняет государев шут.

— Мы не хотим больше слышать этих оскорбительных песен, — потребовали купцы. — Из-за них народ теряет к нам почтение.

— Отвечай, — нахмурясь, сказал герцог шуту.

— Можно запретить морю шуметь? — спросил купцов Тощий Жак.

— Конечно, нельзя, — согласились купцы.

— Но шум моря можно не слушать, — воскликнул Тощий Жак. — Для этого следует заткнуть уши воском!

Герцог засмеялся и захлопал в ладоши, а жалобщики удалились ни с чем.

С тех пор Тощего Жака возненавидели все купцы.

А народ смеялся, и притчи о проделках Тощего Жака передавались из уст в уста.

Но вот перед большим сражением бароны предали своего герцога и увели войска. Герцог храбро дрался и трижды менял коня, но погиб в неравной сече. А изменники-бароны заключили мир с врагом и начали свару: кому садиться на престол.

Как часто бывает в таких случаях, выбор пал не на самого достойного, а на самого хитроумного. Барон Альфонс одним соперникам льстил, других подкупал, про третьих распускал дурные слухи, четвертых пугал, натравливал одних на других, и в результате благополучно оседлал опустевший престол.

Но едва успели выбравшие нового герцога провозгласить в его честь здравицу, как полетели их головы[4].

— Есть заповедь — прощать врагам нашим, но нет заповеди прощать друзьям, — провозгласил Альфонс. — Все равно рано или поздно станут предателями[5]. А теперь найти шута, живого или мертвого!

Но Тощего Жака не могли найти ни среди живых, ни среди мертвых.

Тогда новый герцог созвал на совет всех баронов, купцов, рогоносцев и ростовщиков. И вот что они решили:

«Казнить всех, кто смеется и шутит. Среди них в конце концов обязательно попадется проклятый шут. А в благодарность государю за его мудрость именовать его отныне горным орлом, соорудить его изваяния на всех городских площадях и обязать народ трижды в день возносить молитвы за его здравие» [6].

И по приказу герцога Альфонса стражники стали хватать всех, кто смеялся и шутил. Им отрубали на площади головы, а герцог смотрел из дворца: не рубят ли голову шуту?

Но Тощий Жак исчез.

Лазутчики шныряли по городу, ставя крестики на дверях домов, из которых доносился смех. Потом по улицам шли стражники и волокли на площадь отмеченных. И палач рубил им головы.

В страхе люди забивались в подвалы и зажимали ладонями рты младенцам, чтобы те случайно не засмеялись.

Прекратились свадьбы, потому что без шуток они были бы подобны поминкам.

Влюбленные объяснялись только глазами, потому что боялись улыбнуться.

По улицам люди ходили с перевязанными ртами, чтобы невзначай не сказать слово, которое можно счесть смешным.

Балаганные скоморохи и плясуны, бросив свое имущество, бежали в глухие леса.

И вдруг в одно прекрасное утро на крепостной стене горожане увидели большую надпись, сделанную белой краской:

Казни хоть собственного сына — Тим-тим, там-там!

Не отрастет вторая половина!

Тим-тим, там-там!

«Он жив!» — возликовал народ. И люди, запершись в своих домах, радостно улыбались друг другу.

Надпись замазали, но через день появилась другая:

Альфонс, покажем спозаранку:

Я — себя, а ты — изнанку!

Перевязав шарфами рты, сотни людей столпились на площади, глядя, как стражники замазывают очередное послание Тощего Жака.

—Закрыть все городские ворота и обыскать каждый дом! — приказал взбешенный герцог Альфонс.

Но шут словно сквозь землю провалился.

Обыскали все деревни и леса — но и там его не было.

Тогда герцог Альфонс, уверившись, что врага нет в живых, выехал с отрядом всадников из дворца в город. Впереди скакали глашатаи, которые выкрикивали:

— Слава герцогу, шут мертв! Славьте герцога! Слава самому великому и могущественному, горному орлу, и отцу народа![7]

А народ плакал от горя.

— Теперь больше никто и никогда не посмеет смеяться! — кричали глашатаи. — Шут мертв! Слава герцогу Альфонсу!

И вдруг с крыши высокого дома послышалась песня:

— Он жив! — снова возликовал народ. — Беги, прячься, Тощий Жак!

— Взять его! — заревел герцог, размахивая мечом. — Вырвать его преступный язык!

Но Тощий Жак легко запрыгал по крышам, и тяжелые стражники никак не могли его догнать.

— Арбалетчики, пронзить его стрелами! — орал герцог, глаза которого лезли из орбит от черного гнева.

— Только не попадите в зад! — смеялся Тощий Жак, увертываясь от стрел за трубами. — Не то перепутаете меня с герцогом Альфонсом!

И тут в народе начали смеяться, сначала поодиночке, а потом все вместе.

— Уничтожить этих негодяев! — приказал герцог арбалетчикам.

Но и те не выдержали и тоже засмеялись.

— Отрубить изменникам головы! — приказал герцог палачам.

Но палачи тоже смеялись.

А Тощий Жак прямо с крыши полил герцога непотребной влагой, и это вызвало такую бурю смеха, что Альфонс тут же скончался от злобы.

— Герцог Альфонс мертв! — закричали все. — Слава Тощему Жаку!

В тот же день вернулись из лесов балаганные скоморохи и плясуны, и были сразу сыграны все свадьбы и спеты все песни. Никто больше не зажимал рты младенцам и не боялся сказать веселое острое слово.

А на могиле герцога Альфонса положили плиту и на ней написали: «Он хотел убить Тощего Жака за то, что он смеялся, и погиб сам, потому что шутку и смех убить нельзя».

А Тощий Жак прожил до глубокой старости, всеми любимый и почитаемый, и лишь один раз на его глазах появились слезы. Это произошло за мгновение до смерти, когда бедняга понял, что у него уже нет сил произнести свою последнюю шутку».

Такова история, изложенная на пергаменте. Я датирую ее примерно двадцатыми годами XIV века и буду благодарен специалистам, которые укажут дополнительные источники, проливающие свет на жизнь и деяния Тощего Жака. Пергамент же, найденный мною, сейчас хранится в Библиотеке старинных рукописей под инвентарным номером ББ-12467. Впрочем, вам все равно не выдадут пергамент до реставрации, и поэтому прошу временно удовлетвориться переводом, не очень, может быть, совершенным, но добросовестным — в меру моих сил и познаний».

Я несколько раз перечитал отчеркнутые абзацы и фразы, в которых доносчик, а за ним Лыков усмотрели скрытый смысл, или, как еще недавно говорили, подтекст. Вообще-то в «те времена укромные» с легкостью необыкновенной сажали безо всякого повода, тут же повод имелся, а гулаговские лагеря нуждались в непрерывном пополнении, поскольку особый режим выкашивал несчастных зэков похлестче войны, и когда-нибудь еще подсчитают, где больше полегло народу — на полях сражений или на таежных лесоповалах и в рудниках. Сегодняшний молодой читатель прочитает и пожмет плечами, какой тут, к черту, подтекст, когда в газетах и журналах всю страшную правду запросто печатают; молодому читателю не понять, что во времена «теперь почти былинные» и не за такие невинные намеки на любимого вождя человека отправляли в лагеря по знаменитой 58-й статье за якобы антисоветчину.

Ненавижу это слово, которое, как топор, десятилетиями висело над народом, мужественно вынесшим невероятные лишения и кровью своей доказавшим преданность свою родной стране. Жуткий парадокс заключался в том, что подлинным антисоветчиком был человек, сделавший фикцией Советы и народную власть: именно его с ближайшими соратниками и палачами всех рангов и следовало судить по придуманной ими зловещей 58-й. Жуткий парадокс! Да то, что сочинили Замятин и Орвелл в антиутопиях «Мы» и «1984», — лакировка действительности по сравнению с тем, что сделали с народом чудовищные перевертыши, уничтожившие идеалы революции. Не могу смотреть по телевизору кинохронику тридцатых годов, стыдно и тошно становится при виде грубо обманутой, одурманенной ликующей толпы с лозунгами «Смерть врагам народа!» и «Да здравствует великий…». В этой толпе растворялся, как сахар в кипятке, разум отдельных людей, и она, превращенная волею вождя в однородную безликую массу, была послушна, как стадо баранов, и столь же безмолвно и обреченно шла на смерть в лагеря. Как, наверное, величайший и мудрейший смеялся над нами, какими жалкими неодухотворенными винтиками казались мы ему с высоты трибуны Мавзолея, стоя на которой, он попирал ногами не только тело Ильича, но и все его заветы.